© Смирин В. М., 1969 — Вестник древней истории, № 4, 1969. Стр.
В 1922 г. был опубликован (Б. В. Томашевским) и с 1930 г. включается в собрания сочинений пушкинский черновой набросок перевода начальных восьми стихов первой оды первой книги Горация.
Приводим его текст по академическому изданию сочинений Пушкина (по сравнению с первой публикацией чтение уточнено):
Царей потомок Меценат,
Мой покровитель стародавний,
Иные колесницу мчат
В ристалище под пылью славной
II, заповеданной ограды
Касаясь жгучим колесом,
Победной ждут себе награды
И мнят быть равны с божеством.
Другие на свою главу
Сбирают титла знамениты,
Непостоянные квириты
Им предаютмолву.
И Б. В. Томашевский, и вслед за ним В. Буш отмечают текстуальную близость этого перевода к оригиналу. Размер, напротив, избран Пушкиным произвольный (но обычный для русских переводов из Горация XVIII — начала XIX в.). Это четырехстопный ямб (с мужским окончанием в начальной строке), каким Пушкин перевел в оду Горация к Помпею Вару (II, 7) «Кто из богов мне возвратил». Разбивки на строфы в изданиях пушкинского наброска пет. Впрочем, и в переводе оды II, 7 Пушкин не придерживался единообразной строфы.
К 1833 году, которым датируется набросок в академическом издании, в России было издано, по крайней мере, пять стихотворных переводов этой оды. Небезынтересно сравнить набросок Пушкина с работами его предшественников.
Самый ранний из этих переводов (напечатан в 1775 г.) принадлежит юному тогда М. Н. Муравьеву, будущему попечителю Московского университета, отцу декабристов Никиты и Александра Муравьевых, дяде и воспитателю К. Н. Батюшкова, своеобразному поэту и видному деятелю русского просвещения.
Вот начало этого перевода (курсивом отмечены слова или обороты, перекликающиеся с пушкинскими):
О царский правнук Меценат!
О мой покров и украшенье!
Се зри, коль радостно летят
На Олимпийское сраженье.
Они, размахом их колес
Взвивая прах поверх небес,
Стремглав по поприщу пустились;
Чело венчанно вознесли,
И со владыками земли
Они — с богами — соравнились.
Иной лишь токмо льстится тем,
Когда мятежные квириты
Его в избрании своем
В чины воздвигнут знамениты.
Обращает на себя внимание совпадение размера и интонации стиха в двух начальных (учитывая первый вариант второй строки пушкинского наброска: «О ты мой вождь и покровитель») и четырех последних строках,— совпадение рифмы квириты — знамениты, мотива соравнения с богами (в оригинале и прочих переводах говорится о награде, возносящей победителя к богам). К совпадениям, наконец, следует отнести также зрительную наглядность нарисованной в первой строфе картины (у Муравьева даже подчеркнутую словами «се зри») и неусложненный синтаксис.
Но случайны ли эти совпадения или нет, сказать трудно. Переводы М. Н. Муравьева из Горация можно было найти лишь в тоненьких сборниках, выпущенных поэтом в молодости. В посмертное собрание сочинений (имевшееся в библиотеке Пушкина) они не вошли. О них не упоминают ни Дельвиг при перечислении русских переводов из Горация, ни даже многим обязанный Муравьеву лицейский учитель Пушкина Н. Ф. Кошанский в библиографических дополнениях к «Ручной книге древней словесности» Эшенбурга. Однако категорически исключить знакомство Пушкина с переводом Муравьева все-таки нельзя.
Тоже четырехстопным ямбом (но с женским окончанием в начальном стихе строфы) перевели ту же оду И. Чер...ий (Чернявский), перевод которого «Потомок венценосцев рода...» напечатан в «Цветнике» за 1909 г., и С. А. Тучков, чьи переводы из Горация, составившие первый том «Сочинений и переводов С. Тучкова», вышла в свет в 1816 г. Оба переводчика отдаляются от оригинала, вводи в текст общие места вроде «О Меценат! как вкус, охота, различна цель людских трудов» (Чернявский). Приведем здесь начало перевода Тучкова, совпадающего с пушкинским разве только первыми двумя словами:
Царей потомок в свете сильных,
Покров мой, слава, Меценат! —
Прибежище и щит невинных
Источник всех моих отрад!
Коль многи чтут сие забавой
Чтоб тщетною пленяясь славой
В игре всех прочих обскакать. —
И средь колес в бегу горящих
Средь тучей праха свет мрачащих
Всех прежде лавр себе сорвать .
Еще меньше общего с пушкинским переводом можно найти у Чернявского. Напротив, опубликованный в 1819 г. в «Трудах Общества любителей российской словесности» (ч. 15) перевод В. В. Капниста (чьи переложения из Горация пользовались в пушкинское время такой же известностью и всеобщим признанием, как и подражания Державина) показывают явную лексическую близость с пушкинским:
О Меценат, царей потомок тирренийских,
Моя и слава и покров!
Иной в ристаньях олимпийских,
От колесницы пыль клубя до облаков,
Коль быстро колесом горящим
Мету опасну облетит,
Венчанный пальмою, к богам, земле судящим,
Уже себя взнесенным чтит.
Сего, коль рвение толпы непостоянной
На вышни почести взведет... и т.д.
Восьмистрочная строфа этого перевода, сочетающая четырехстопные и шестистопные ямбические стихи, ничем не напоминает простую, ясную и сильную форму, избранную Пушкиным.
Последний из предшествовавших пушкинскому перевод В. И. Орлова, появившийся в 1830 г., выполнен размером подлинника и тем самым принадлежит уже иной традиции.
Разумеется, отмечаемые элементы сходства (в лексике, в строе стиха и т. п.) пушкинским наброском и тем или иным из предшествовавших ему переводов совсем не обязательно должны говорить о прямом заимствовании. Но они позволяют (и это представляется более существенным) ввести пушкинский перевод в литературный контекст, в рамки сложившейся традиции с характерными для нее устойчивыми элементами я формами поэтической речи.
Как уже отмечалось в научной литературе (на примере пушкинских замечаний о Таците), Пушкин «охотно прибегал к французскому переводу римских классиков» (заметим попутно, что в библиотеке Пушкина было немало латинских авторов, — как правило во французских изданиях с параллельными переводами). Исследователи без труда устанавливают, каким именно переводом Тацита пользовался Пушкин. В этой связи интересно ознакомиться и с изданиями Горация, к которым мог обращаться Пушкин. Таких изданий — среди сохранившихся книг его библиотеки — три, все с латинским и французскими текстами en regard.
Издание 1816 г. со стихотворным переводом П. Дарю лежало у Пушкина неразрезанным. Зато использование прозаического перевода Р. Бине очевидно. Стихи
Сложнее обстоит с пушкинскими «заповеданной ограды, касаясь жгучим колесом». В переводе Бине: «fiers d’avoir su de leurs roues brulantes raser la borne sans la toucher». Вероятно, «raser» могло быть понято как «задевать» (или касаться) на ходу, но французский переводчик специально поясняет «sans la toucher». Правда, именно эти его слова и могли подсказать пушкинское «заповеданной ограды» (в латинском оригинале просто «meta ... evitata rotis»), но надо отметить, что в последнем из имевшихся у Пушкина изданий Горация (1831 г.) французский перевод этой фразы ближе к пушкинскому: «et de leur brulante roue effleurant la borne qu’ils evitent». Не исключено, что Пушкин был уже знаком и с этим переводом, хотя, возможно, это и случайное совпадение.
Таким образом, Пушкин пользовался французским переводом, но ошибкой было бы полагать, что он просто перелагал этот перевод в стихи. И если Пушкин предпочитает описательному выражению французского перевода «enfants de Romulus» латинский термин «квириты», то дело здесь не только в стремлении сохранить «римский колорит» или риторико-политическую окраску слова. Простое сравнение пушкинской строки с соответствующим местом перевода Бине показывает, как Пушкин избегал многословия. Передавая краткость латинской речи, сжатость и силу латинского стиха, Пушкин отнюдь не пытается воспроизводить несвойственные русскому языку латинские конструкции.
Сравним несколько последовательных вариантов 2-го стиха: «О ты, мой вождь и покровитель», «Мой вождь и покровитель славный» и, наконец, «Мой покровитель стародавний». Мы видим, как стих освобождается от мелких словечек («о», «ты», «и»), а оставшиеся три слова соединяются в цельное понятие, образ, поглощающий своей емкостью прежние, дробные. Причем, с точки зрения отдельного стиха, Пушкин здесь удаляется от оригинала («o et praesidium et dulce decus meum!»). Да и «заповеданная ограда» — если она действительно восходит к французскому переводу (безразлично, тому или другому) — пример такой же замены описательного (как прежде перечислительного) выражения цельным образом.
Краткие стяженные синтаксические обороты латинского оригинала у большинства переводчиков (и русских, и французских) развертываются в правильно построенные сложноподчиненные предложения (ср. хотя бы перевод Капниста). Пушкин, наоборот, не развертывает, а опускает все, что в переводе выглядело бы вялым, замедляло бы движение стиха. Он решительно обрубает все эти «коль многи чтут сие забавой» (Тучков) или «il en est qui applaudissent» (Бине), упрощая грамматический строй фразы, но сохраняя — без ломки естественного русского синтаксиса — энергетическую сжатость стиха.
Последнее, на что следует здесь указать,— характер поэтических образов пушкинского перевода. Автор предисловия к недавно подготовленном изданию Горация М. Л. Гаспаров, говоря об «удивительной вещественности, конкретности, наглядности» образов стихов Горация, приводит как пример как раз первую оду первой книги. Он разбирает, правда, не оригинал, а перевод (А. П. Семенова-Тян-Шанского), но именно с точки зрения его верности оригиналу. «Поэт быстро перебирает вереницу людских увлечений», — пишет М. Л. Гаспаров. Вот первое из них: «Есть такие, кому высшее счастие — пыль арены взметать в беге увертливом раскаленных колес» — «три образа, три кадра ... каждый новый кадр более крупным планом: сперва весь стадион в клубах пыли, потом поворотный столб, у которого выносится вперед победитель, потом бешено вращающиеся колеса его колесницы. Итак, вся картина скачек прошла перед нами только в ... полутора строчках». Нетрудно увидеть, что соответствующие строки Пушкина могут быть «раскадрованы» точно так же (с заменой разве поворотного столба «заповеданной оградой») и что характер горациевского образа как «мгновенного, зримого и слышимого» схвачен Пушкиным очень точно. Последние, совсем еще не обработанные, строки наброска позволяют предполагать, что вещественные образы в пушкинском переводе, как и в латинском оригинале, должны были оттеняться внеобразным фоном.
Итак, рассмотрение двенадцати коротких, еще не вполне отделанных пушкинских строк на фоне предшествующих переводов может показать нам и приверженность Пушкина к определенной переводческой традиции, и особенности его поэтического восприятия римского классика, и, наконец, ту свободу в обращении с оригиналом, какая не предполагает ни насилия над русским стихом и синтаксисом, ни вынужденного заведомого отхода от подлинника.
На сайте используется греческий шрифт.