КВИНТ ГОРАЦИЙ ФЛАКК • ПЕРЕВОДЫ И МАТЕРИАЛЫ
CARM. ICARM. IICARM. IIICARM. IVCARM. SAEC.EP.SERM. ISERM. IIEPIST. IEPIST. IIA. P.

Лирика Горация

© Морева-Вулих Н. В. — Римский классицизм: творчество Вергилия, лирика Горация. СПб., Изд-во Гуманитарное Агентство «Академический Проект», 2000. Стр. 185247.

Современником Вергилия был, близкий ему по классицистическому направлению в поэзии и не менее прославленный в веках, Квинт Гораций Флакк (658 гг. до н.э.). Как и Вергилий, он, несомненно, принадлежит к гениям мировой литературы.

Он не берет на себя тяжелый долг  писать эпические поэмы во славу правителей и отказывает Агриппе в его просьбе воспеть деяния его и Августа, интересы поэта лежат в другой области. Мы сосредоточим внимание на вершине его творчества, на его одах (carmina), хотя им были написаны: эподы (полевки), стихотворения, основанные на опыте греческой поэзии, сатиры (смесь)  жанр, восходящий к древнему римскому поэту Луцилию (II век до н.э.), где жизненные наблюдения автора давались сквозь призму древнегреческого жанра диатрибы (лекция, беседа) и опыта греческой комедии и мима, а также послания, относящиеся к концу жизни, где поэт делится с друзьями своей жизненной мудростью и литературными взглядами. Среди посланий (послание к Пизонам) находится и ‘Ars poetica’ («Теория поэтического искусства»). Горацианские ‘carmina’  это жанр лирических стихотворений, принесший Горацию славу в веках и породивший в XVIXVIII вв. в европейской поэзии множество подражаний, вызвавший и в русской литературе своеобразную волну «горацианства», еще далеко не достаточно исследованную.

Оды Горация (ода  по-гречески песня, у Горация не имеет отношения к торжественности одического жанра нового времени) чрезвычайно своеобразны. Это лирика особого типа, отличающаяся от современной лирической поэзии с ее субъективизмом, пронизанностью личными настроениями и чувствами. Оды  лирика размышления, где жизненные факты становятся предметом своего рода философского осмысления, входят в систему особой «жизненной мудрости», с точки зрения которой автор стремится помочь читателю выбрать правильный жизненный путь, облегчить ему горести существования, поднять в высшую сферу искусства.

Родившийся в Венузии, где до сих пор можно услышать греческую речь, он, после окончания начальной школы Орбилия в Риме, где мальчиков «морили» чтением архаических латинских текстов, отправился в Афины, где блестяще завершил образование: он слушал здесь греческих философов, читал классиков греческой литературы, сам писал стихотворения на этом языке и сблизился с элитой образованных римлян, также находившихся в Афинах. Став сторонником Брута, он в когорте друзей (cohors amicorum) принял участие в сражении при Филиппах (42 г. до н.э.), занимал высокую должность, и победа, одержанная Октавианом над Брутом и Кассием, была для него тяжелым ударом, не только материальным (потерял состояние), но и моральным.

Политика стала для него областью, от которой он не только всячески уходил впоследствии, но и той сферой, о которой он имел собственное мнение, нашедшее наиболее яркое выражение в так называемых «римских одах» (кн. III, 16). Поэтому можно представить себе, как относился Гораций к своим товарищам по союзничеству с Брутом и вообще к тем, кто имел твердость и при Августе не отказываться от своих прежних политических взглядов.

В первых шести одах третьей книги поэт выступает как vates, отдающий себе отчет в социальной функции поэзии, беря на себя роль советчика и мудрого анализатора. Он делит здесь людей на богатых и могущественных, над которыми тяготеют страх и заботы (timor, сига), и других  скромных и простых, но ведущих счастливую жизнь вдали от государственных дел, к кому он причисляет и себя самого. Эпикурейскую сдержанность он противопоставляет здесь блестящей жизни августовского Рима. Правда, сам Август всегда остается для него сотером, установившим благостный мир, хотя от предложенной ему принцепсом должности  секретаря по переписке  он категорически отказался.

Но именно при Августе поощрялся otium (досуг) независимая жизнь интеллигента на своей вилле, в роскошных садах, среди статуй, фонтанов и книг, жизнь, которую вел и которой дорожил Гораций, хотя Сабинская вилла, подаренная ему Меценатом, была по тем временам скромной и непритязательной. Политика, мирившаяся с таким образом жизни, устраивала его, как и многих в то время, и он не признал бы другой политики и другого правителя (1).

Впрочем, отношению Горация к политике мы посвятим специальный раздел, а здесь хотим только указать на то, что в римских одах он выступает сторонником «стоической твердости», верности раз принятым принципам в политике и поведении, от которых не могут заставить отказаться ни требования «беззаконной толпы», ни даже «грозный лик жестокого тирана» (III, 2, 1825; 4, 6570; 3, 15).

Сам отошедший от прежних убеждений юности, он отдает дань уважения всем, кто продолжает отстаивать свои политические взгляды и не порывает связи с теми, кто не принадлежит к откровенным сторонникам Августа: Помпеем, Азинием Поллионом, Мессалой Корвином, Мунатием Планком, Тибуллом.

Сборник ‘Carmina’, вышедший в 23 г. до н.э., когда поэт уже стал членом культурной элиты, группировавшейся вокруг Августа и Мецената,  одно из величайших созданий римской поэзии и культуры. Темы, настроения, метрика здесь изысканны и разнообразны, поэт выступает в одах как смелый экспериментатор, как глубокий знаток греческой философии, культуры и лирики, стремящийся, как Вергилий, к синтезу всего до него достигнутого в этих областях. Вместе с тем, он хочет создать поэтические шедевры, достойные «нового человека» и «новой культуры» августовского века, имеющие, вместе с тем, значение и для будущего, рассчитанные на вечность. Свои ‘Carmina’ он сам называет произведениями ‘aere perennius’,  «вечнее меди», неподвластными бегу времени и разрушению.

Сын вольноотпущенника, «раб», как он себя называет, стал членом ведущей культурной элиты Рима, другом «министра» Мецената, приближенным Августа. Это характеризует отношение к «мусическим искусствам» и к изобразительным: архитектуре, декоративному искусству, живописи в век Августа, когда причастность к культуре возвышала, а дар поэзии высоко почитался, как «дар богов», выделявший одаренного им из среды обыкновенных людей. Греческие традиции ожили в это время с необычайной силой.

Тексты в русских переводах даются по книге: Квинт Гораций Флакк. Собрание сочинений. С.-Петербург, 1993.

1. Zanker P. Augustus und die Macht der Bilder. M., 1987. S. 264290.

Особенности горацианской мудрости

Поэзия Горация, как и творчество Вергилия, несет на себе печать гражданской войны конца Республики и представляет собою как бы своеобразный ответ души автора на катастрофу, грозившую разрушением моральных ценностей римлян и их духовной культуры.

В шестнадцатом эподе размышления Горация о судьбе Рима полны апокалипсических настроений: дикие звери завладеют вскоре римской землей, варвары явятся к развалинам великого города, прах самого Ромула будет развеян по ветру. Поэт призывает «благочестивых» отправиться с ним на «острова блаженных» и восторженно описывает их. Оказывается, Юпитер сохранил для «достойных» «золотой» век в этих краях, когда ввел на земле «железный». Из тяжелой реальности поэт ведет читателей в светлое царство красоты и мира, как Вергилии в своих эклогах, созданных незадолго до этого эпода. Утопия! Попытка освободить людей от забот и страданий, избавить от ужасов войны, но в жизни человека есть и другие мучительные тяжести, нужно искать пути и для их преодоления, указывать дороги, ведущие к спокойствию и счастью: humanitas! mesericordia! magnitudo animi! Бежать на острова  не так трудно. Труднее искать спасения и счастья здесь, на родной земле.

Стремление Горация, как поэта-классициста, охватить в своей поэзии разные сферы жизни, установив между ними известное равновесие, проявляется в самой компоновке од, еще далеко не до конца исследованной. Сборник од, вышедший в 23 г. до н.э. (а ему будет посвящен наш анализ), открывают девять так называемых парадных од, составленных различными греческими метрическими размерами, известную самостоятельную группу образуют шесть римских од, открывающих третью книгу. В остальных Гораций знакомит читателей с разными темами, делится жизненным опытом, связывая отдельные стихотворения друг с другом, дополняя и исправляя свои наблюдения.

Мы остановимся на анализе главных направлений его творчества, представленного в одах, стремясь проникнуть в тайны его индивидуальности, столь характерной для века расцвета римской культуры, века Августа.

Нас будут интересовать следующие вопросы:

1. Особенности горацианской мудрости;

2. Поэт  любимец богов;

3. Любовная лирика Горация;

4. Гораций и политика.

В приложениях мы дадим специальный разбор знаменитой оды о Клеопатре (I, 37) и составившего славу Горация стихотворения «Памятник» (Exegi monumentum, III, 30).

Вергилий и Гораций, опираясь на учения греческих философов и собственный опыт, стремятся освободить человека от забот и страданий, развеять их ложные представления о ценностях жизни. Вергилий в эклогах, а Гораций в одах стремятся перенести центр жизни из мира политики в область частного существования, приносящего радость само по себе, формируя тем самым ту особую культуру личности, которая создается в век Августа. При этом и Вергилий, и Гораций увлекаются эпикурейской философией с ее теорией жизни вдали от политики, довольства малым и высокого значения чистых духовных радостей.

Решительный поворот от политического, государственного к личному, от блеска богатства и роскоши к простоте и скромности  главная тема стихотворений Горация.

Политическая сфера Римской империи с пышными именами чужеземных народов и властителей постоянно противостоит в его одах скромному миру частной жизни поэта, озаренного лучами тихого счастья. Это движение от парадного, официального к личному и простому, чарующему своим душевным спокойствием, прослеживается даже в самом течении стихотворения, в особенностях его структуры, как это отчетливо видно в замечательной двадцать шестой оде первой книги:

Любимец Муз, я грусть и волнение

Отдам ветрам развеять стремительным

       В Эгейском море. Безучастен

              Стал я к тому, кто в стране полночной

Грозит другому, и Тиридата, что

Страшит. О Муза, сердцу любезная,

       Ключей ты любишь свежесть, свей же

              Для Ламия цветы весны

В венок душистый. Что без тебя хвала

Моя? Достоин быть он прославленным

       Тобой и сестрами твоими,

              Плектром лесбийским на новых струнах.

Или в оде 2, 11, где Квинту Гирпину предлагается не думать о кентаврах, скифах и житейских заботах, а быть довольным малым, наслаждаться юностью, возлежа под тополем и увенчавшись розами. Вино рассеет все заботы, а красавица Лида принесет радость.

Такое же движение: от отвергаемых ценностей жизни до ее истинных радостей можно проследить и в молитве к Палатинскому Аполлону (I, 31). Не о богатых урожаях Сардинии и обильных стадах Калабрии, не о золоте и слоновой кости просит поэт, а о своей скромной повседневной пище  оливках и молоке:

Так дай прожить мне тем, что имею я 

О, сын Латоны! Дай мне, прошу тебя,

       Здоровья и с умом здоровым

              Светлую старость в союзе с лирой.

Одна из прекраснейших од I, 7 (Laudabunt alii) относится к той же группе. Она обращена к другу Вергилия, крупному государственному деятелю Мунатию Планку и открывается перечислением прекраснейших городов Греции с их музыкальными именами: «Пусть другие,  говорит поэт,  восхищаются Родосом, Митиленой, Эфесом, Коринфом, Фивами и Дельфами, меня же больше всего радует скромный Тибур, нимфа Альбунеа (местная богиня Тибура с ее «гулким гротом»), поток Анио и роща Тибурна».

Местные скромные боги ставятся в один ряд с Дионисом, Аполлоном, Афиной,  покровителями пышных греческих городов. Как южный ветер прогоняет облака с темного неба, так Планк должен свою печаль и горести жизни прогнать сладким вином, находится ли он в военном лагере или его привлек тенистый Тибур. Очень вероятно, что Планк владел в Тибуре роскошной виллой.

За обращением к Планку следует рассказ о Тевкре  герое Троянской войны; после десяти страшных лет он вернулся на родину  остров Саламин, но отец его Теламон приказал ему навек покинуть отчизну, потому что он допустил, что его брат Аякс покончил с собой под Троей. Но даже в трагическую минуту Тевкр, окружив виски венком из тополя (любимого дерева Геракла), призывает своих соратников, ссылаясь на покровительство Аполлона, «отогнать вином заботы», чтобы завтра вновь пуститься в «беспредельное море». Нужно радоваться настоящему, забыв на время о будущем,  вот мудрость Горация!

Этой оде посвящена большая научная литература, связанная с ее датировкой и образом Мунатия Планка. По римским свидетельствам, его также обвиняли в гибели брата (проскрипции), а многие называли его «ренегатом»  за то, что он постоянно переходил из одной партии в другую: полководец, консул проконсул; он был легатом Цезаря во время Галльской войны, в гражданскую  выступал против Цезаря, по поручению Сената боролся с Антонием, потом перешел на его сторону, а в 32 г. стал сторонником Октавиана. Защитник мира, он постоянно попадал в опасные положения, но очень возможно, что его поведение было основано на осторожности и мудром расчете. Академик К. Куманецкий (Варшава) датирует оду Горация 4035 г. до н.э., когда Планк, которого Антоний не пускал в назначенную ему провинцию Азию, задерживался на греческих островах (1). Адресат оды и его судьба нам известны. Гораций находит сходство между горечью его участи и судьбой Тевкра, прославленного в эпоху Республики в знаменитой трагедии Пакувия.

Перед нами интересный пример использования мифа Горацием. В оде он как бы ставит памятник своей дружбе с высокопоставленным римлянином, но речь в стихотворении не идет об исторических фактах, а скорее о тех проблемах, которые приходилось решать Планку.

Актуальное здесь поднято до принципиального, обобщено, миф помогает созданию «масштабов» жизни, поэта волнует моральное и эмоциональное в актуальном факте, и он поднимает в высокую область поэзии трагические стороны жизни высокопоставленного друга, утешая его «рецептом» своей мудрости: «уметь пользоваться радостями жизни даже перед лицом катастрофы».

Любопытна композиция оды: шаг за шагом в ней идет концентрация на том, что поэт считает важнейшим: от яркого сияния роскошных названий греческих городов свет переносится на скромный Тибур, за этим следует рассказ о тяжелой судьбе Тевкра, но в конце луч света снова взлетает ввысь. Миг радости может прийти неожиданно, и все остальное меркнет перед непреходящим, обязательным  умением человека относиться к настоящему мудро, извлекая из него радость.

Такое же движение к главному, к сути прослеживается и в известной оде о Соракте (I, 9). Это первое стихотворение в собрании од, написанное Алкеевой строфой, и уже это придает оде особое значение. Гораций отдает в нем дань преклонения греческому поэту Алкею, оказавшему особенно большое влияние на его оды. В интерпретации этого стихотворения я опираюсь на блистательный комментарий к нему В. Пёшля (2).

Начинается ода картиной зимы: гора Соракт покрыта снегом, деревья стонут под его тяжестью, реки застыли от режущего холода. Это римская зима со всеми своими «реалиями». Но против зимы у человека есть средство: огонь в очаге и Сабинское вино. Но есть еще другое  ‘cetera’, прочее, что может нас беспокоить. Как быть с этим?  «Это предоставь воле богов!» (permitte divis cetera) «Когда они успокоят ветры, бушующие над кипящим морем, то не колыхнется ни кипарис, ни старые дубы».

Бури  символ тягостей жизни, от которых мы не можем уйти: политические и личные волнения, вызывающие страх, заботу и страдания. На них нужно смотреть как на преходящее, они успокоятся, как пройдут, рано или поздно, и бури. От неприятностей, сравниваемых с бурями, поэт переходит к своему главному совету (он здесь дается первый раз в собрании од)  не спрашивай, что принесет тебе завтра  (quid sit futurum eras, fuge quaerere) и считай каждый прожитый день выигрышем, который дарит тебе случай (quem Fors dierum cumque dabit lucro adpone)». Но здесь не просто высказана мысль о том, что прожитое  выигрыш, Гораций имеет в виду теорию равновесия Эпикура. «Мы должны иметь в своей жизни больше счастливых, чем несчастных дней, и не омрачать радость тяжелыми мыслями» (3). И дальше в оде говорится, что радость нужно уметь извлекать из жизни: «пока ворчливая старость еще далека» (donec virenti canities abest morosa). Сейчас в юности забавляйся на Марсовом поле и на площадях (et campus et areae), «Шепчись сладко в назначенный час перед наступлением ночи, лови смех спрятавшейся в укромном месте девушки и сорви залог любви с ее пальца, хотя для вида она и будет сопротивляться».

В этой оде мы видим три антитезы: антитезу зимы и живительного огня, бодрящего вина; антитезу бурь, конца которых мы должны терпеливо ждать, антитезу старости и юности, юности со своими радостями. Весь конец озарен весельем: любовной игрой, женским очарованием. В последних строфах исчезают все предыдущие заботы, луч света озаряет шаловливую любовную сценку, описанную в деталях. В самом течении оды поэт показывает читателю, как нужно, прогнав заботы, радоваться настоящему, дает ему, так сказать, советы «практической философии»

А какова связь оды с лирикой прославленного Алкея? И каковы принципы переработки? Начало оды противоположность между зимой вне дома и уютом внутри него, восходит к Алкею.

«Зевс посылает дождь, и с неба обрушивается грозная буря, застыли ручьи... Отбрось зиму, зажги огонь, смешай вино, не жалея, вино сладкое, как мед, виски окружи мягким плющом» (Fr. 90 Diehl).

Пиршественная, симпатическая поэзия была одним из любимых жанров греческого поэта Алкея (VI в. до н.э.), жившего на острове Лесбос во время жестокой войны между родовой аристократией и новыми силами демократического полиса. На пирах, куда собирались сторонники поэта, звучали боевые песни, вдохновляемые и подбадриваемые вином.

Непосредственность, эмоциональность, стремление сразу взволновать слушателей, обрушив на них целую лаву призывов и резких выпадов против врага,  вот особенности его пиршественной лирики. При этом он пользовался исключительным по выразительной мощи и силе метрическим размером, так называемой Алкеевой строфой. Лирика его, в основном, сохранилась лишь во фрагментах, Гораций же знал его в полном объеме. Поэтому мы полностью не представляем себе всего наследия этого блистательного поэта Греции в одах Горация.

В разбираемой оде мы можем заметить, что Гораций, как и Вергилий, состязается со своим предшественником: он переселяет нас в окружение римской природы: Соракт, сабинское вино, Марсово поле  все это придает стихотворению римский колорит. Ново у Горация и большое количество деталей (diota, silvae laborantes и др.), нова стилизация строфы на застылость, безжизненность, неприятную резкость мороза. Все это сжато, сконцентрировано на слове, каким кончается первая строфа, (acuto) «резким»  подводящим итог.

Даваемый дальше другу совет терпеливо пережидать бурю не только сходен с эпикурейской мудростью, но и народными представлениями. Во фрагменте трагедии Еврипида Даная (fr. 330 Nauck) изменение судьбы человека сравнивается с изменением времени года, а в «Трахиянках» Софокла в первой хоровой песне девушки утешают Деяниру тем, что все меняется, меняется и погода (Trach. 132 ел.). Есть такая мысль и у самого Горация.

И в беде большой, ко всему готовый,

Жив надеждой, но средь удач опаслив,

Зиму лютую приведя, уводит

       Тот же Юпитер.

(2, 10, 15) В. Пёшль обращает наше внимание на то, что совет терпеливо пережидать непогоды и бури характерен для народной поэзии и фольклорной мудрости, и ему удалось даже в музее Мехико обнаружить замечательные строки:

Todo luna todo ano

Todo dia todo viento

Camina у pasa tambren.

«Каждый месяц, каждый год, каждый ветер приходит и потом уходит, так и каждая кровь в конце концов успокаивается» (4).

Знаменитая ода к Меценату (III, 29) дает богатейший материал для понимания житейской мудрости поэта, более того, проливает свет и на его автора, на Горация-человека. По своему месту в книге од она важна  это предпоследняя ода третьей книги, а за ней непосредственно следует знаменитое стихотворение «Памятник» (Exegi monumentum).

Формально  это стихотворение «на случай», поэт приглашает к себе в Сабинское поместье друга, Мецената, начиная его торжественным обращением: ‘Tyrrhena regum progenies’ «Потомок тирренских (этрусских) царей». Греческое слово в начале, торжественное существительное (progenies)  все это служит прославлению и возвеличиванию друга.

Все готово для приема высокого гостя: вино, розы, изысканные арабские натирания Миробалан, вещи, достойные изысканного «министра». Но он должен спешить, не откладывать удовольствие, ему нужно «вырваться из Рима» (eripe te morae). Призыв автора-эпикурейца с его знаменитым: ‘carpe diem quam minimum credula postero’ («лови день, меньше всего веря в следующий»). Но друг медлит, с тоской глядя из Рима на далекие горы.

Покинь же роскошь ты ненавистную,

Чертог, достигший выси далеких туч,

       В богатом Риме брось дивиться

              Грохоту, дыму и пышным зданьям.

Дворец Мецената на Эсквилине роскошен, он украшен башнями, с которых потом жестокий Нерон будет любоваться пожаром Рима (Sen. Nero 38). Но приближение к небу опасно, оно грозит бедами:

Чаще треплет вихрь великаны сосны,

Тяжелей обвал всех высоких башен,

И громады гор привлекают чаще

       Молний удары.

(2 9 12) Нужно уйти от этих бед. Ну а роскошный Рим, которому удивляется «вельможа»? (Забывая о том nil admirari  «ничему не удивляться» свойство мудреца). Рим полон грохота, дыма, его теснят высокие постройки. Гораций смеется и иронизирует над другом и над «вечным городом», приглашая его в строгий домик бедняка («без пурпура и балдахина») под защиту верного Лара: только здесь удрученный заботами Меценат найдет покой и «морщины разгладятся на его челе». А дальше мир перед читателями раздвигается, открываются просторы космоса, перечисляются грозные созвездия, обдающие землю нетерпимым зноем. Звучат торжественные аккорды: Андромеда, Кефей, созвездие Безумного льва  простор необозримых небес. «Знойное лето Италии», где искать от него убежища? Пастух лучше всего приспосабливается к погоде, к неудобствам часа, к требованиям мига. А это должно быть свойством каждого человека, тем более мудреца. Что делает пастух? Спешит в тень, ищет в кустах ручей. А ветер тем временем совсем замер и берег затих.

Пастух спасен. А Меценат, о чем он думает?

Тебя заботит, лучше какой уклад

Для граждан. Ты ведь полон тревог за Рим,

       Готовят что нам серы, бактры,

              Киру покорные встарь, и скифы.

‘Pastor-umbras, tu-civitatem’. Политик с тревогой всматривается в крайние границы империи, его заботят серы (жители Китая), Бактрия  граница Парфянского царства, Дон и дальние пределы Скифии. Все это в данный момент Риму не угрожало, а значит, заботы Мецената сверхмерны. Интересно, что этот друг Августа, покровитель Горация, выступает перед нами не в традиционном, привычном, а в правильном, исторически подтверждаемом виде. Во время отсутствия Августа он выполнял государственные обязанности, ему поручали надзор за Римом (custos urbis), и привычное представление о нем как о «баловне роскоши», «бездарном поэте», покровителе интеллигентской элиты оказывается, в свете этой оды, далеко не бесспорным. Перед нами в сущности неожиданно предстает новый и драгоценный для нас образ видного римлянина августовской эпохи, «полного забот о Риме» (5).

Внимательное изучение горацианских од и в других случаях вносит поправки в устоявшиеся исторические стандарты (античные историки пишут, что Меценат мог быть и мудрым государственным деятелем, и любителем неги и досуга). Однако, как утверждает поэт, государственные заботы Мецената основаны на зыбкой почве, потому что будущее, которое беспокоит его, мудрые боги скрыли от смертных:

Но мудро боги скрыли от нас исход

Времен грядущих мраком густым, для них

       Смешно, коль то, что не дано им,

       Смертных тревожит. Что есть, спокойно

Устроить надо...

(aliquos componere), т. е. обдуманно и хладнокровно.

Бог улыбается тщетному беспокойству человека, как эпикурейский мудрец в поэме Лукреция De rerum natura (6), спокойно глядит из своего «храма мудрости» на жалко суетящихся людей. Настоящее, пишет Гораций другу, драгоценно, каждый день, каждый час определяет, прожил ли ты «совершенную» (perfecta) или несовершенную (inperiecta) жизнь.

Эта строка из оды: ‘quod adest memento componere aequos’  могла бы служить эпиграфом к одам Горация. Какова их задача? Упорядочить настоящее, использовать каждый миг, подчинить его определенной системе и в поэтически переоформленном виде сделать фактом длительной памяти и, как ‘monumentum aere perennius’ (памятник, прочнее меди), удержать в воспоминаниях потомков. А это значит, что мимолетное, мгновенное должно быть изображено в совершенной, блистательной художественной форме. Судя обо всем (aequos) ровно, спокойно, не нужно обращать внимание на «другое» (cetera), над чем человек не властен.

Это «другое» изображено в оде в грандиозном образе реки, подобной Тибру, которая то мирно течет, то разливается, вырывая с корнем деревья, руша дома, топя стада и с громом влача все это к морю, оглашая леса и горы неистовым ревом (3340). Образ реки  символ вечных изменений в жизни и судьбе человека, против чего он бессилен, бессильна в этом случае и эпикурейская философия.

Это, в первую очередь, политические и социальные катастрофы, в которые люди могут быть вовлечены против своей воли. Река бурлит, река катится и вдруг.. натыкается на непреодолимую преграду, на скалу: тот, кто владеет собой, проводит свою жизнь весело, он может сказать: этот день я прожил, а завтра «пусть застилает небо Юпитер черной тучей»; Vixi  я прожил, и этого никакой бог у меня не отнимет. Potens  здесь обозначает «автаркию», свободу мудреца, Laetus (веселый)  выражение эпикурейского оптимизма. Такой человек, как Прометей, у Гете может воскликнуть: «Покрывай свое небо, Зевс, темными тучами!» Свобода!  вот идеал Горация. А теперь в строфе 13 появляется и образ Фортуны, (как и в одах 1, 35 и 1, 34), Фортуны  капризной богини, то поднимающей человека к счастью, то опрокидывающей в бездну горя. Мудрый поэт готов хвалить капризницу за ее благосклонность, но спокойно примет и ее измену, вернувшись к своей скромной бедности и без огорчения возвращая ей ее дары. В этой жизненной позиции поэта отражается по мнению В. Пешля, житейская мудрость южных народов: греческого и итальянского, сохранившаяся до сих пор

Отвергая Фортуну, Гораций готов предпочесть ей простую девушку Paupertas (бедность), не требуя от нее приданого; поэт шутит, добродушной улыбкой провожая удаляющуюся Фортуну, «возвратив дары и в добродетель облачившись», «бедности рад я и бесприданной».

И вот конец, заключение: поэт не богатый купец, он не должен униженно просить богов, чтобы они сохранили в бурю его корабль, нагруженный товарами. Нет! Сев отважно в двухвесельный челнок, доверившись Близнецам (Диоскурам)  покровителям мореплавания, он поплывет к берегу, а свою свободу не отдаст ни за какие блага и сохранит ее даже в дружбе с Меценатом. Эпикур пишет в одном из своих писем: «Боги принимают в свою среду тех, кто похож на них». Сходную мысль высказывает и Филодем, с которым был дружен в Италии Гораций: «Мудрецы  друзья богов, и боги  друзья мудрецов» (7). А в союзе с богами поэту не страшны никакие бури.

Особенно популярным в новое время стала горацианская теория «золотой середины», высказанная в известной оде к Лицинию Мурене (2, 10) ‘aurea mediocritas’  это не мещански-бытовая боязнь решительного поступка или могучего поэтического взлета, презирающего ущербную «дорогу для всех». Это принцип жизненной мудрости, умеющей ограничивать в обычной, практической жизни чрезмерность тщеславных желаний и умерять страдания уверенностью, что они пройдут рано или поздно. «Золотая середина»  это умение вовремя убавить парус, если ветер стал крепнуть. Словом, как пастух в «Послании к Меценату» умеет вовремя укрыться от непогоды, как умеет мудрец приспосабливаться к условиям дня, часа, мига, так же должен поступать в жизни каждый, если не хочет рисковать счастьем.

Конечно, здесь присутствует и принцип «классицистической меры», если хотите, гармонии. Высокая гармония должна быть присуща и жизни, и поэзии, но принцип «золотой середины» далеко не охватывает всю сложность понимания гармонии Вергилием и Горацием. Это видно уже на анализе разобранной нами оды к Меценату. Ведь не «золотой середины» требует от него поэт, а напротив, решительных действий, чтобы избегнуть забот и неприятностей.

Стихотворение «на случай» вылилось здесь в жизненное ‘credo’ поэта: убежать от ненужных забот, бросить дымный Рим, укрыться в бедном домике поэта, «разгладить морщины на челе». В стихотворении отражены и личные чувства автора, забота, внимание,  словом, обаятельная humanitas. А свой облик он нарисовал в первом послании (2030), и это редчайший случай такого автопортрета в римской поэзии: «Малого роста, седой преждевременно, любящий солнце, вспыльчивый, правда, легко, но также легко отходящий».

Вот он перед нами: италиец, любитель южного солнца, темпераментный, но умеющий обуздывать свои чувства. Внутренняя дисциплина  во имя красоты и гармонии! И даже небольшой портрет сохранился на кубке: лысый, с улыбающимся лицом. Вот он, тот, кто любил ‘ridentem dicere verum’ (8).

1. Poschl V. Horazische Lyrik. Heid.1991. S. 346353 Kumaniecki Keos. 42, 1944. S. 5.

2. Poschl V. Horazische Lyrik. Heid.1991. S. 30.

3. Poschl V. Horazische Lyrik. Heid.1991. S. 149.

4. Poschl V. Horazische Lyrik. Held.1991. S. 37.

5. Meister K. Die Freundschaft zwischen Horaz und Maecenas //Gymnasium, 1950. S. 318. О том, что Меценат замещал Октавиана во время его отсутствия (Seneca ер. Ad Lucil. 114, 6). Ему была свойственна известная двойственность: с одной стороны, увлечение богатством и пирами, с другой  заботливость государственного деятеля. То же пишет о нем и Веллей Патеркул (2, 88, 2). Vir, ubi res vigiliam exigeret, sane exsomnis, providens, atque agenti sciens, simul vero aliquid ex negotio remitti posset, otic ac mollities paene ultra ieminam fluens.

6. Лукреций. О природе вещей. М.; Л., 1946. Кн. 2. С 125.

7. Simon E. Augustus Kunst und Leben in Romum die Zeiten-wende. M., 1986. S. 315.

8. Zanker P. Augustus und die Macht der Bilder. M., 1987. S. 68.

Поэт и боги-вдохновители

Вдохновение  это могучая сила, преображающая смертного, превращающая его в поэта. Гораций  маэстро совершенной поэтической формы  искренно верил в магию поэзии. Он  vates  уже с детства состоял под покровительством богов, как существо избранное, отмеченное ими: в младенчестве его, уснувшего под кустом в Венузии, голуби заботливо прикрыли листьями (3, 49). Сабинское имение  его любимый приют  защищено чудесной волей от змей и волков (1, 17, 57), тяжелое дерево, упавшее в саду, чудом не задело его (2, 13), Камены (римские музы) спасли в бою при Филиппах (2, 7).

Кто душою чист и не злобен в жизни,

Не нужны тому ни копье злых мавров,

Ни упругий лук, ни колчан с запасом

       Стрел ядовитых.

Так, когда брожу я в саду Сабинском

Без забот, с одной только песней к милой

Лалаге моей  с бездорожным встречи

       Волк избегает.

(1, 22) Поэты и влюбленные любимы богами, и песней о Лалаге можно отпугнуть даже диких волков. Главный вдохновитель поэтов  «сладкий» и «грозный» бог Дионис, и ему посвящает поэт два блестящих, уникальных в античной поэзии гимна, помогающих понять феномен Диониса и тайну «дионисийского». О них и пойдет речь дальше.

Когда Гораций издал в 23 г. до н.э. свои книги од, он, надо думать, сознавал все значение своего дерзания: «привить» формы греческой лирики к поэзии римлян.

Princeps Aolium carmen ad Italos deduxisse modos.

Это была задача трудная, хотя поэт с детства свободно владел греческим языком. Она была так трудна и так значительна для культуры Рима, что Муза в конце знаменитой оды «Памятник» (III, 30) увенчала его лавровым венком, венком Аполлона, высшей наградой римских полководцев-триумфаторов. Он сам считал это подвигом, и это действительно подвиг, посильный только гению. Сборник открывается знаменитым парадным шествием стихотворений, сложенных различными метрическими размерами, последнее из них составлено Алкеевой строфой и вливается в мир Рима органически, сливая свое и чужое. Положение оды в каждой книге всегда важно для понимания целого, а гимн Дионису, о котором у нас пойдет речь, поставлен в конце второй книги в центре всего собрания, его можно понимать, если угодно, как своего рода духовную биографию автора, его оценку собственной поэтической личности, неожиданно встретившейся с прекрасным и грозным божеством.

Первые строфы  своего рода вступление, экфраза местности и божественного окружения.

В горах пустынных Вакха увидел я,

Он песням  верь мне, племя грядущее, 

       Учил и нимф, и козлоногих,

              Настороживших свой слух, сатиров.

(2, 19) Дионис здесь «хородидаскол» (учитель хора). До нас не сохранилось ни одно его изображение в этой роли.

Попав в окружение божества, поэт попадает тем самым в сферу его влияния, отделяется от обыденного, как неофит, посвящаясь в его таинства. (Musarum sacerdos 3, 1, 3, называет себя и в другой оде поэт). Зрелище настолько необычно, что Гораций даже обращается к потомкам с просьбой ему верить (credite posteri, ни в одной оде больше этого нет). Сатиры с «острыми ушами» внимательно слушают, но «острые уши»  их постоянный признак, подчеркивающий их животную природу.

Сам гимн вводится в следующей строфе криком энтузиазма поклонников божества «Эвое!», где звучат восхищение и страх. Крича с другими «Эвое!» и вступив в хоровод, поэт принимает бога в самое сердце (plenoque Bacchi pectora), но сила, исходящая от божества, страшит его: «Эвое, Вакх, помилуй, Тирсом грозящим меня не трогай!»

И вот из этого восхищения и страха складываются шесть строф  знаменитый гимн Дионису. Поэт сейчас здесь, встретившись с Вакхом, может его сочинить. А сделать это трудно: Дионис  бог чудес бог сказки, по его воле текут реки, полные воды и молока, мед струится из ветвистых дубов, как и в трагедии Еврипида «Вакханки» (142 сл.), но не только природа преображается по его воле, ему подвластен феномен бессмертия, вечной жизни, о которой мечтают все смертные. Разве не в созвездие превратил он венец своей возлюбленной Ариадны, легко устремив его в небо! Бог  поэзии, бог  дарующий бессмертие!

Вспомним, что в современном Горацию Риме сады и парки считались его владениями. Их наполняли статуи сатиров, наяд и самого Диониса, здесь текли источники  эти символы бессмертия, и хозяин виллы соприкасался с вечной жизнью, возлежа на ложе и предаваясь высоким умственным занятиям (1).

Но природа Диониса двойственна  самый «сладкий» бог одновременно может быть и самым жестоким. Эвое! Он рассыпал в прах дворец Пенфея, растерзал Ликурга, убившего по его воле жену и сына. И это раскрыто всего в одной строфе (классицизм!), в ней разъяснен смысл самого дионисийского феномена.

Поэт, соприкоснувшись с богом, получил такие же могучие силы, как вакханки. Сравнение одержимого вдохновением поэта с вакханкой еще нуждается в уточнениях. Античного материала на эту тему немного, но проясняет дело мысль, высказанная в диалоге Платона «Ион»  «Как вакханки черпают из реки мед и молоко, когда они охвачены богом, но не могут этого делать, находясь в здравом рассудке, так не может этого сделать и душа песнопевца» (Plato. Ion 534 г.). В гимне Дионису в Горация, как в вакханок, перешла сила бога, смягчающая, очаровывающая, умеряющая печаль и сила, с которой он борется против нарушителей законов и справедливости, борется своим, также вдохновленным Дионисом словом. Дионис сам говорит о себе в «Вакханках» («Дионис для людей самый страшный и самый сладкий бог») («Вакханки», 861).

Но в этом еще не весь феномен этого могучего бога. Он обладает еще и силой сдерживающей, умеряющей.

Под власть твою ты реки и море гнешь,

Средь гор пустынных любишь, вина вкусив,

       Вплетать змей в кудри Бистонидам...

«Гнешь под свою силу горы и реки». Да! Во время похода в Индию он перешагнул Гидасп и достиг Индийского океана (mare barbarum). Но не только море может он укротить, он  участник грозной битвы Олимпийских богов с гигантами и укротил Титана Рета «львиной лапой».

На знаменитом Пергамском алтаре, где изображен этот грозный бой, боги редко сражаются сами, за них бьются охраняющие их животные, сами же они побеждают, по словам Винкельмана: «своей духовной мощью» (2). Запомним это выражение! Бог не обязательно должен быть олицетворением грозы и бури, которую он обрушивает на мир.

Дионис у Горация  бог играющий, он действует своими чарами, или «ослеплением», сила его необорна, и он пользуется ею «шутя»: оковы падают перед ним («Я сам себя спас легко, без усилий», Вакх 612) двери сами открываются, дороги освобождаются шутя разрушает он дворец Пенфея и, насылая на смертных безумие, сам спокоен («спокоен, не тронут печалями его божественный лик», Винкельман) (3). В войне и мире он одинаков и легко подчиняет себе даже стража преисподней  Цербера.

Хоть шла молва, что больше пригоден ты

К веселой пляске, чем к бою ратному,

       Однако ты остался тем же

              И среди мирных забав и боя.

Интересная строфа! Что скрыто за ней? По мнению В. Пёшля, поэт здесь как бы мифологизирует свой собственный образ, приобщая его к миру Диониса. В самом деле, Гораций  поэт «невоинственной музы» (1, 8, 18), музы шутливой (iocosa, 3, 3, 173), шутник и весельчак, каким он часто выступает в сатирах, сражавшийся, хотя и неудачно, при Филиппах, присутствовавший при Акциумской битве  это неофит, но неофит, причастный к разным сферам жизни и поэзии, любезных Дионису.

Забавная строфа, мифологизация авторского образа, как близкого Дионису, с его чудесами и сказочными превращениями.

Дионисийское понимается им как суть поэзии вообще и суть своей собственной поэзии. Создается впечатление, что в оде затронуты разные жанры поэзии: буколика (пейзаж), лирика (прославление и увековечивание Ариадны), трагедия (Пенфей, Ликург), эпос(гигантомахия)  это необычно для привычной формы античного гимна. Здесь же гимн божеству приобретает гораздо более широкий диапазон, (ведь «дионисийское» начало мыслится как определяющее множество литературных жанров.) Это  универсальный бог поэзии, в чем бы она ни выражалась. Древние боги олицетворяют различные духовные сферы. И вот перед нами сфера Диониса, к которой поэт относится с глубоко личным чувством страха и восхищения. Его личные чувства заметны и в других гимнах.

Обращаясь к Меркурию, поэт называет себя Vir Mercurialis (с. 2, 17, 29). Этот светлый бог (1, 10) «смягчил нравы первобытных людей речью», сделав их тем самым «людьми», а ведь поэт тоже учит несмышленого ребенка, со своим детским лепетом, языку, а потом «воспитывает его дружескими наставлениями» (посл. II, 1, 126). Меркурий  изобретатель лиры, веселый хитрый бог, и эту «меркурианскую» линию Гораций развивает в своих сатирах. Но Меркурий и добрый помощник в трудных случаях: он примиряет противников, приводит Приама к Ахиллу в знаменитой сцене «Илиады», он же смягчает и страдания умирающих. Все это привлекает поэта к сыну Майи, также и в оде Дионису индивидуальное отношение поэта к божеству придает оде глубокий смысл.

Могучая сила песни, подчиняющей себе природу, нашла в античности самое яркое выражение в знаменитом образе Орфея. Его Гораций выбрал символом своей собственной поэзии, вдохновленной музой Клио.

Шли оттуда вслед за певцом Орфеем

       Рощи покорно?

Матерью учен, замедлял поток он

Бурных рек, ветров умерял порывы

(1, 12, 710) За Орфеем слепо следовали деревья, благодаря искусству матери он задерживал быстрые источники, и реки, и стремительные ветры. Как это близко к гимну Диониса! («ты поворачиваешь реки, и варварское море», 2, 19, 17).

Как пленяло Горация это отождествление Диониса с Орфеем, видно по нескольким местам «Искусства поэзии» (а. р. 391399). Только потому говорят об Орфее, что он укрощал своей песней львов и тигров, что он был посредником божественной воли (interpres deorum), и отучил первобытных людей от убийств и жестокости. А об Амфионе, что звуком своей лиры заставлял камни образовывать стены, ведь именно поэты объединили людей благочестивыми нравами и законами. Меркурия Гораций призывает волшебством лиры привлечь к нему сердце Лиды, потому что: «Ты можешь вести за собой деревья и тигров и задерживать быстрые реки. Твоей ласке подчинился даже сторож подземного мира» (3, 11) (4).

На такие чудеса способны бессмертные боги, но оказывается, и любимый поэт Горация Алкей такой же чудотворец: его песня полна такой волшебной силы, что стоголовое чудовище  Цербер  опускает перед ним в изумлении свои черные уши (Diehl (2, 13, 3336)).

То, что Дионис превращает воду в реках в вино и мед сочится из деревьев, нужно понимать не просто как сравнение с творческой фантазией поэта в этих образах заключен и намек на то, какая могучая сила «сотворения жизни» заключена в искусстве. То, что прекрасно выразил Вергилий в своей пятой эклоге (5). Смерть пастуха-поэта Дафниса приводит к увяданию и гибели мира природы, в то время как цветение в ней объясняется влиянием его божественной юности и силы. Победа же над гигантами, за участие в которой прославлялся в разбираемой оде Дионис, приводится в четвертой римской оде как пример того, что нужно прислушиваться к кроткому совету муз и их служителей-поэтов, потому что боги наказывают гордость и дерзость (3, 4, 41).

Значит, мусическое не только эстетический феномен, но и фундаментальный этический принцип. Мусическое и этическое слиты!

Едва успеет Цезарь великий вновь

В бою уставших воинов в град вернуть,

       Труды военные закончив,

              В гроте у вас он находит отдых,

Вы кротость в мысли льете ему и, влив,

Благие рады...

(3, 4, 3842) Таково глубокое значение поэтического искусства: музы облагораживают воинственные чувства правителей, они дают им благие советы, исполненные clementiae (кротости) и humanitatis (человечности).

В другой оде, близкой по жанру к дифирамбу, также воспевается мощь фантазии (вдохновения). Побужденный Дионисом, поэт мчится в лес или в грот, вдаль от людей, где он сложит песню и причислит Августа к великим богам Олимпа. «Небывалое буду петь, и доселе никем в мире не петое». Как же открылся поэту этот небывалый замысел? Прозрение иллюстрируется удивительным по красоте сравнением с тем видом, который увидела внезапно пробужденная в горах вакханка, объятая чарами бога:

Как вакханка, восстав от сна,

       Видя Гебр пред собой, снежную Фракию

И Родоп, что лишь варварской

       Попираем стопой, диву дивуется,

Так с пути своего сойдя,

       Я на берег дивлюсь и на пустынный лес (6).

(3, 25920) Вся ода выдержана в бурном ритме, конец строки, что редко у Горация, не совпадает с границей размера. Возбужденным криком поэт отвергает «ничтожное», «повседневное» и ищет новое, никем ранее не петое. Ему любо идти «нехоженой тропой», как эллинистическому поэту Каллимаху. Встречается этот образ и у Лукреция:

В сердце глубоко мне тирс вонзила надежда на славу

И одновременно грудь наполнила мне сладкою страстью

К Музам, которой теперь вдохновляемый с доброю мыслью

По бездорожным полям Пиэрид я иду, по которым

Раньше ничья не ступала нога. Мне отрадно устами

К свежим припасть родникам и отрадно чело мне украсить

Чудным венком из цветов, доселе неведомых, коим

Прежде меня никому не венчали головы Музы.

(О природе вещей I, 922)

Но Лукреций-материалист заменил Диониса его «Тирсом», как Гораций, он жаждет идти новым путем, но его встречают идиллически-элисейские пейзажи: сады Эпикура с благовонными цветами (7).

У Горация в темпе стремительном, почти захлебывающемся (и это грань классицизма!  соответствие содержания стилю) нарисован пленительный суровый пейзаж, где тщетно искать сходства с Тибуром или Тиволи. Местом важнейших таинств считали Киферон, но и его деталей не дает поэт. Он конструирует могучую, покрытую снегом равнину Фракии, Гебр, Родоп, по которому ступала лишь «варварская стопа».

Вакханка потрясена увиденным, и нарисованный в центре оды пейзаж символизирует грандиозность и величие гимна, который мечтает сочинить поэт.

Пейзажи и у Вергилия, и у Горация  постоянное выражение определенного состояния души, реальность в них сознательно преображается в полные глубокого смысла интерпретации, в символы, благодаря этому создается своеобразный язык пейзажа (8).

Но меня только плющ, славных отличие,

К вышним близит, меня роща прохладная

Там, где нимф хоровод легкий с сатирами,

Ставит выше толпы...

(4, 35) «Выше толпы» поднимает поэта не просто роща, и не просто плющ, а местность, населенная богами. Пейзаж поэта  это одухотворенная выдумка, это «реальность», поднятая в высокую сферу. Как пейзажи в римских парках и настенных картинах.

Вы слышите? Иль сладко безумье так

Прельщает слух и зренье мое? Брожу

       Священной рощей, мнится  тихо

              Реют зефиры, ручьи струятся.

(3, 4, 5) Но в таких местах Дионис  грозный и веселый бог  не чувствует себя дома, (хотя и римский сад  его область). С пейзажем Родопских гор  мощным и величавым, гармонирует сказочная сила божества, вдыхаемая им в его служителей; слабые девушки наяды вырывают в один миг с корнем вековые дубы. Бог царствует среди суровой и грозной природы. Перед лицом такой мощи поэт не может воспевать больше «ничтожное», «повседневное», «мелкое».

Поэт близок вакханке, он, как мы видели у Платона, также сравнивается с ней. Значит, став близким к богу, и Гораций может легко, как вакханки, преодолевать неслыханные преграды и вырывать с корнем деревья. Сладко и страшно идти поэту за Дионисом, но ему нужна его могучая вдохновенная сила.

Дифирамб совершенен по лаконизму, по тому энтузиазму и подъему, каким окрашена каждая строфа, а образ изумленно созерцающей непривычную красоту северной Фракии вакханки вошел в мировую поэзию и увековечен замечательным немецким поэтом-романтиком Новалисом:

Куда влечешь ты меня,

Полнота моего сердца,

Бог опьянения?

Какие леса, какие пропасти

Я пройду с необычным мужеством.

О, какая пещера

Слышит, что в венок звезд

Цезарь будет мной поднят

И приобщен к богам.

Не слыханные, никогда не произнесенные смертными

Я буду говорить истины.

Как пламенная ночная странница,

Вакхическая девушка

Удивляется Гебру

И фракийскому снегу,

И Родопе в стране дикарей,

Так и мне кажется удивительным и чудесным

И воды рек,

И одинокий лес.

(Перевод автора)

1. Grimal P. Les jardins romains. Paris, 1889.

2. Winkelmann. Geschichte der Kunst des Altertums. Dresden 1884. S. 166, 329.

3. Winkelmann. Geschichte der Kunst des Altertums. Dresden, 1884. S. 161.

4. Solmsen S. Die Dichteridee des Horaz und ihre Probleme. Kleine Schriften II. Heid., 1968. S. 260.

5. Schikers P. Horaz ac divina voluptas. Etudes sur la poetique et la poesie de Lucrece. Amsterdam, 1970. S. 31.

6. Jeanmaire H. Dionysos. Paris, 1951.

7. Otto W. Dionysos. 3 Anfl. Frankfurt, 1980.

8. Poschl V. Horazische Lyrik. Heid., 1991. S. 168.

Любовная лирика Горация

Любовная тема занимает в одах Горация одно из важнейших мест. Уже в первых парадных девяти одах мощно звучат любовные мотивы. Гораций настаивает на том, что он, прежде всего, поэт любви, пиров и веселья. Но его оды лишь изредка напоминают прославленные в век Августа любовные элегии классиков этого жанра Тибула, Проперция и Овидия. Его, как приверженца классицизма, прошедшего школу Филодема в Неаполе, глубоко изучившего греческую философию и поэзию в самих Афинах, поэта, пытающегося охватить в своей поэзии все многообразие жизни, и любовь интересует, как одна из тайн духовного мира человека, со всеми своими радостями и страданиями. Он стоит как бы на расстоянии от нее, рисуя разнообразные ее аспекты: жгучую страсть, ревность, нежность, мстительность, но, испытывая и сам любовные страдания, не изливает их в непосредственно-эмоциональной форме, а скорее наблюдает за ними (1). При этом каждая ода, посвященная этой теме  шедевр поэтического мастерства. Эта отточенность формы при отсутствии «лирики», в нашем понимании этого слова, отталкивала великого Гете от поэзии Горация (2).

Наша задача - разобраться в своеобразии его любовных од, хотя на пути современных исследователей стоит еще много трудностей.

Сегодня можно считать установленным, что оды Горация, изданные в 23 г. до н.э. (кн. IIII) были искусно скомпонованы, и автор рассчитывал, что читатель пойдет по тому пути, который был указан ему автором. Начальные оды трех книг образуют известное единство: оды 19 первой книги, так называемые «парадные», связаны уже тем, что составлены разными лирическими размерами. Оды 112 второй книги до II, 12, сложенные попеременно сапфической и алкеевой строфой, образуют кольцевую композицию, поддерживающуюся в своей симметричности перекрещивающимися связями.

Двенадцать стихотворений, вводящих в третью книгу, образуют единство одним тем, что шесть из них посвящены политическим темам, а шесть  любви и дружбе, представляя тем самым обе сферы горацианской лирики: политическую и частную. При этом встает вопрос, каким образом любовная тема  главная с древности в лирической поэзии  была введена Горацием в свои оды (3).

Чрезвычайно тонко звучит она уже во вводной оде (1, 1, 3032).

...Меня роща прохладная

Там, где нимф хоровод легкий с сатирами,

Ставит выше толпы...

В прохладной роще  символе божественной сферы, куда доступ открыт только посвященным, поэт вступает в хоровод нимф и сатиров, это боги  мифологические персонификации сил природы, но здесь они и воплощение радости жизни и любви.

Значит, уже с самого начала сказано, что поэт будет прославлять радости жизни и любви. Танцы нимф определены прилагательным leves (легкие, беззаботные)  и поэт сам себя характеризует этим словом, т. е. причисляет себя к певцам любви и пиров (V, 31).

Хороводный танец нимф и сатиров  это и танец любви, как это видно из большой вводной оды к четвертой книге (к Венере). Дважды в день мальчики и девочки у храма богини славят танцами могущество Венеры, танцуют, охваченные чувством любви.

Дважды в день пред тобою там

       В пляске будут ходить отроки с девами

И во славу твою трикрат

       Бить о землю ногой, бить, точно салии.

Во второй оде к Августу появляется Венера Эрицина (имеется в виду Venus Genetrix  родоначальница рода Юлиев), но не в «официальном виде»: она упоительно смеется, вокруг нее летает Шутка (locus) и Купидон, и именно этот ее облик особенно созвучен поэту радости и любви. Образ Венеры появляется и в напутствии Вергилию (1, 3). Здесь она призывается как богиня моря и защитница мореплавателей.

Но особенно большое место занимает любовь в оде к Сестию (Consul suffectus 23 г. до н.э.). Здесь Венера  предводительница весеннего танца нимф и граций:

И при сиянии Луны Венера водит хоровод

И Грации нежные вместе с нимфами

Такт отбивают ногой.

(1, 4, 57) Здесь живо еще представление о том, что танец способствует расцвету природы, ну, а в восемнадцатой оде третьей книги, где описывается жертва Фавну (Veneris sodalis  союзнику Венеры) в тенистой роще, неожиданно возникает мелодия смерти. Тема горацианская  «знаменитое» ‘Carpe diem’, ведь в сыром и хмуром доме Плутона Сестию не придется любоваться прелестью любимца Ликида.

И, конечно, эпическая поэзия чужда Горацию, и он решительно отвергает в оде к Агриппе (1, 6)  соправителю Августа, второму после него человеку в Риме, предложение написать эпическую поэму об их деяниях: «Муза его не воинственна и дар невелик».

Стыд и Музы запрет лировладычицы

Мирной мне не велят, чуждому подвигов,

Что велик в мелочах Цезаря славного

       И тебя унижать хвалой.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я пою о пирах и о прелестницах,

Острый, чей ноготок страшен для юношей,

Будь я страстью объят или не мучим ей

       Я поэт легкомысленный.

(1, 6, 912) Оду, обращенную к Планку, мы уже разбирали (1, 4). Отрицательная же сторона любовной страсти продемонстрирована на примере разрушительной любви Лиды к красавцу Сибарису, искусному наезднику и пловцу. Он теряет силы и волю, покоряясь красотке, как Ахилл у дочерей Никомеда. Поэт удивляется власти красавицы и сочувствует Сибарису, найдя еще тему, среди многих, достойную размышлений и удивления.

Совсем иначе звучит последняя, разбиравшаяся уже нами ода (I, 9) последняя из девяти, здесь юноше дается совет ‘donee virenti canities abest morosa’ пока старость дряхлая еще далека от юноши  «наслаждаться жизнью».

Перед нами целая гамма мотивов, симфония разнообразных чувств, ясное желание считаться прежде всего поэтом любви, радостей, пиров выражено уже в первых девяти одах. Но Гораций всегда остается Горацием. Да! Он претендует на честь быть лирическим поэтом, но какие сложные задачи ставит этот жанр перед ним. Создатель monumentum aere perennius стремится и этот жанр, традиционнейший из традиционных обогатить жизненной мудростью, найти в нем непреходящую красоту, приобщающую влюбленного к богам, но и объять своим мудрым взглядом пестроту, противоречивость, горести и страдания, которые омрачают любовь. Он внимательный наблюдатель тончайших нюансов чувств и, вместе с тем, искушенный знаток «жизненных реалий». При этом  и это в нем «велико и неизменно»  гуманнейший художник, всегда спешащий на помощь страдающему, ошибающемуся, потерявшему путь человеку.

Остановимся подробнее на знаменитой оде, обращенной к Пирре (I, 5). Она занимает видное место в ряду девяти «парадных» стихотворений, следуя за одами к Меценату, Августу, Планку, Вергилию Сестию и Агриппе, и уже это заставляет нас обратить на нее пристальное внимание.

Кто тот юноша был, Пирра, признайся мне,

Кто тебя обнимал в гроте приветливом,

       Весь в цветах, раздушенный,

              Для кого не украсила

Ты и светлых кудрей? Сколько же раз потом

Веру в счастье свое будет оплакивать

       И дивиться жестоким

              Волнам, бурею вызванным.

Тот, кто полон тобой, кто так надеется

Видеть вечно тебя верной и любящей

       И не ведает ветра

              Перемен. О несчастные,

Все, пред кем ты блестишь светом обманчивым!

Про меня же гласит надпись священная,

       Что мной влажные ризы

              Богу моря уж отданы.

Поэт смотрит здесь на юношу с улыбающимся сочувствием, и с веселой иронией на свои собственные отношения с Пиррой. С трудом освободился он от любовных страданий и, как спасенный от кораблекрушения, посвятил свое ex-voto (благодарственное приношение) богу моря. Однако тот, кто пишет это таким шутливым тоном, на самом деле, конечно, жестоко пострадал от любви.

И тем не менее он отводит Пирре такое почетное место в своей книге. Удивительна и двойственность строк: miseri quibus/intemptata nites («несчастны те, кому ты только сияла, не отдавшись им»).

Пирре говорится: «счастливы те, кому ты принадлежала». Значит, поэт не только радуется освобождению, но и озарен воспоминаниями о счастливых мгновениях. Пирра была для него желанной «оковой», как он говорит в конце оды (1, 33) о Миртале.

Вот и мне довелось быть, когда лучшая

Улыбалась любовь, скованным с Мирталой,

Что бурливой была моря вдоль выступов

       И изгибов Калабрии.

Пирра близка Барине, кому Гораций посвятил одну из самых выразительных од:

В страхе мать дрожит пред тобой за сына

И старик скупой, молодые жены

За мужей своих пред твоим трепещут

       Жадным дыханьем.

(2, 8) Ее не могут бросить ни прежние поклонники, ни толпы юных, становящихся ее рабами. От ложных клятв она хорошеет еще больше, и это смешно Венере и нимфам, и Купидону, точащему свои жгучие стрелы.

Страсть  также одно из чудес, неподвластных человеку, сочетание сладких и жестоких чувств одновременно, и Гораций, удивляясь такому феномену как Пирра (роковая женщина), одновременно сочувствует ее жертвам. Сочувствие, не мешающее горацианской иронии и шутке,  главная черта августовской поэзии. Автор од пытается разобраться в таинстве страсти и вместе с тем, поняв ее суть, принимает на себя роль «учителя любви», правда, в более тонком и элегантном смысле, чем в ‘Ars amatoria’ Овидия. Он обращается к женщинам и девушкам в своих одах с чувством глубокой симпатии, давая дружеские советы, предостерегая, ободряя. Это также важная для него часть его римских читателей, ее также нужно приобщить к высокому искусству, облагородить, поднять к блеску современной римской культуры, нравственно возвысить. В шести одах третьей книги, следующих за шестью римскими, поэт стремится в антитезе «политической поэзии» и «частной» показать как, по его мнению, общественное и частное должно быть связано друг с другом и какую роль в ней занимает любовь.

Оды вводятся стихотворением к Астерии, которой советуется остаться верной возлюбленному, из-за бури задерживающемуся на восточном берегу Адриатики, где хозяйка явно пытается совратить его:

«Не нужно плакать о Гигесе, он вернется весной, храня тебе верность, хотя вероломная хозяйка соблазняла его притчами об изменах» (3, 7).

В противоположность этому Необуле советуете не противиться любви к прекрасному Гебру (3, 12)

Дева бедная не может ни Амуру дать простора.

Ни вином прогнать кручину, но должна бояться дяди

       Всебичующих упреков.

Здесь содержится намек на другую Необулу, ставшую знаменитой благодаря греческому поэту Архилоху, о ком сохранилась легенда, что в женитьбе на Необуле отказал поэту ее отец Ликамб, за что и он, и она были заклеймены такими издевательскими ямбами, что покончили жизнь самоубийством.

К совету хранить верность присоединяется совет  любить, совету противостоять соблазну  совет последовать призыву сердца. Связаны эти оды и тем, что герои здесь  ловкие пловцы: одного зовут Энипей (сын Посейдона), другого  Гебр (бог реки). Между ними вставлены оды, где поэт говорит от своего имени: приглашение к Меценату (3, 9), где он называет себя ‘Caelebs’ (в настоящее время без возлюбленной), замечательный диалог влюбленных, обещающих друг другу вечную любовь после ссоры (Donee gratus eram tibi (3, 9)) и парадно-инструментованная ода (3, 2), где поэт призывает на помощь лиру Меркурия, которая может приманить тигров и задержать стремительные реки, а теперь она должна помешать сопротивлению Лиды, которая обязана полюбить поэта, а не обречь его на смерть, как Данаиды, убившие своих женихов. Пусть станет той из них, которая пожелала юношу и сама готова была умереть! Великий мифологический пример приводится, чтобы вызвать в памяти высочайший образ «жертвующей ради любви» девушки, подобной Лаодамии, ушедшей из жизни при вести о гибели под Троей ее молодого мужа Протезилая. Гораций близок здесь к толкованию любви, свойственной римской любовной элегии. Встречается у него и мотив о разрушительной, губящей любви  также характерный для элегиков. Автор погибает от ревности, слушая похвалы Лидии красавцу Телефу, «он не владеет своим умом», слезы катятся из глаз, «выдавая огонь, сердце сжигающий». «Я сгораю...» (1, 13, 812). Но в конце он намекает на надежду любить вечно, которая его избавит от страданий, а ее  убережет от ошибок. Прекрасны строки, в которых сказано, чем очаровывает его Лидия:

...Oscula, quae Venus

quinta parte sui nectaris imbuit.

(1, 13, 1516) «Поцелуи, которые Венера напоила пятой частью своего нектара».

Гораций показывает нам любящего поэта в разных положениях, и личное сливается с подмеченными у других наблюдениями, образуя известное поэтическое единство, и нельзя, как считали раньше, видеть в любовных стихотворениях Горация только шутливую игру с отовсюду заимствованными мотивами. Пора понять, что поэт эпохи Августа  всегда индивидуальность, и можно, и нужно поднимать «ширмы», за которыми он скрывается.

Показать многообразие аспектов и в этой сфере жизни  его задача, но она имеет и другую сторону, о которой говорил Гете, называя свои стихотворения «Дневником внутренних переживании», в известной степени это можно отнести и к Горацию. Личное явно присутствует во многих его одах, особенно любовных, многогранных по ситуациям и обилию чувств: радости, ревности и мечте о счастливой взаимности.

В рассмотренной оде 1, 13 есть еще одна важная особенность: ошибочной форме любви поэт противопоставляет идеальную. «Если ты отдаешься мне, тебе не опасен ревнивый Телеф».

Не надейся любезною

       Быть надолго тому, кто так неистово

Милый ротик уродует

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Те лишь много крат счастливы,

       Кто связался навек прочными узами:

Им, не слушая жалобы,

       Не изменит любовь раньше, чем смерть придет.

В Риме почитались два бога любви: Cupido и Amor (страсть и любовное влечение). Они родственны эротам Eros и Anteros (Eros = Cupido, Anteros = Amor).

В эпоху Ренессанса их отчасти отождествляли с Eros Pandemos и Eros Urania, получивших широкое распространение в философии и искусстве. На одной картине Тициана на вилле Боргезе в Риме изображены Eros и Anteros; Eros завязывает Венере глаза, и крылья его коротки, другой  идеальная форма любви, с огромными крыльями, готов уже взлететь к высокому небу. Но эти формы любви, дополняющие друг друга, образуют единство. На этом единстве основано и единство разбираемой оды  любовь стремится к совершенной форме, но при этом не уходит. Повсюду, где любовные чувства находят свое выражение в форме близкой к элегии, она серьезна и здесь нет шутки и иронии. Но есть один пример где мотивы римской элегии и греческой любовной поэзии иронически переоформлены и превращены в игру. Это ода Галатее (3, 27). Ода обращена к неверной возлюбленной, покинувшей влюбленного с соперником; смесь благих пожеланий и проклятий, предупреждение о наступающей старости, издевательства в духе известной римлянам (но для нас потерянной) элегии поэта Галла, посвященной изменившей ему Ликориде. Во второй части рассказан миф о Европе. Похищенная быком, она себя упрекает и готова искупить свою вину:

Будь сейчас он здесь, этот бык проклятый,

Я б его мечом изрубила в гневе,

Я б ему рога обломала, был хоть

       Мил так недавно

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

...О, если

Внемлет бог какой  среди львов я голой

Пусть бы блуждала!..

В резкой, издевательской форме заставляет Гораций страдать Европу, заменяющую здесь Галатею. Готовая на самоистязания, она даже готова ходить среди львов голой, как в римском амфитеатре.

Между тем Венера

       Внемлет ей, смеясь вероломно с сыном,

Лук он ослабил.

Всласть натешась, Венера напоминает Европе, что в ее честь названа целая часть света.

Но смеется здесь не только Венера, но и сам Гораций, лишь под конец смягчаясь к вероломной Галатее (misericordia) (5).

Подытожим наши впечатления: любовная тема представлена в одах достаточно широко, мы выбрали главные, опустив много сценок (возлюбленные за пиром, в саду, под тенью платанов, где женщина  участница веселья и украшение пиршества). Для поэта любовная тема  свой своеобразный космос, к которому он внимательно присматривается: его интересуют разнообразные нюансы страстей, мотивы и положения, видит он и возвышающий характер «высокой любви», к которой и сам стремится как к идеалу. Перед нами живой, темпераментный италиец, облагороженный искусством и высокой культурой с ее humanitas, misericordia, dementia. Гораций, как видим, был не только поэтом-философом, но и поэтом любви.

1. Poschl V. Horazische. Lyrik. Held. 1991. S. 331, 336.

2. Goethes Gesprache mit Riemer. 3, Febr., 1889. Artemis Ausgabe. Bd., 23, S. 23, 87.

3. Poschl V. Horazische. Lyrik. Heid. 1991. S. 340.

4. Wlosok A. Amor und Cupido // Harward Stud. 79, 1975. P. 179.

5. Friedrich W. Europa und der Stier // Nachrichten der Akademie der Wissenschaften. Gottingen. (Phil. Hist.). 5. 1959. S. 8 ff.

Гораций и политика

Друг Мецената, подданный Августа, Гораций, вместе с тем, как мы видели, предпочитает частную жизнь и всячески отстаивает свою свободу. Как примирить это противоречие? Существует мнение, что после поражения при Филиппах поэт отвернулся от политики и, войдя в круг, близкий Августу, стал превозносить официальную идеологию, чтобы сохранить независимость личного существования (1).

Эти взгляды примитивны и несостоятельны, потому что у Горация не было поочередного увлечения частным и политическим и его отношение к Августу как к «сотеру», положившему конец гражданским войнам, не менялось на протяжении всего его творчества. В основе этого лежала не лесть и «приспособленчество», а глубокое понимание исторической ситуации, поражающее нас в римских одах.

Конечно, взгляды поэта развивались как в художественной, так и в политической и религиозной сферах. Его резкий поворот от Брута (битва при Филиппах) к Меценату и Августу запечатлен в четырнадцатой оде первой книги.

О корабль, отнесут в море опять тебя Волны.

Что ты? Постой! Якорь брось в гавани!

       Неужели не видишь,

              Что твой борт потерял уже

Весла?..

Но мы должны принимать во внимание, что лирика Горация  не лирика в современном смысле, не отражение сугубо личных переживаний, тем более в политических одах, где он выступает не как частное лицо, а как рупор общественности, как римский vates.

Да, он создает панегирики Августу, но в античности эта форма («энкомий») имела твердо установленные формы и сложилась задолго до Горация. Эллинистические жанры таких прославлений, так же как и эллинистический царский церемониал вошли в Риме не только в литературу, но встречаются на монетах и статуях. Большой материал в этой области собран сегодня итальянским ученым А. Алфольди (2).

В оде Горация Августу Divis orte bonis (4, 5) возвращение в Рим императора сравнивается с приходом весны:

Вождь наш добрый, верни свет своей родине!

Лишь блеснет, как весна, лик лучезарный твой

Пред народом, для нас дни веселей пойдут,

       Солнце ярче светить начнет.

(4, 5, 58) Этот мотив световой символики эллинистических восточных богов-сотеров (спасителей) и умирающих и воскресающих богов Диониса, Осириса, Адониса, использованный поэтом, доказывает, что панегирики Горация опираются на дань традиции, он их не создал, может быть, несколько изменил и обогатил римской ментальностыо и искренностью. При всей своей ориентации на «римское», Август не запрещал почитать себя в восточно-эллинистических формах не только в провинции, но и в Риме. Но главное состояло в том, что вера в Сотера-Августа охватила тогда все слои общества, мечтавшего об очищении от преступлений гражданских войн, только поэтому и могли воскреснуть и вера в римских царей, и в эллинистический апофеоз правителей, слившихся тогда в широко распространенных пророчествах Сивиллы (3).

Чтобы ответить на вопрос об искренности таких апофеозов, нужно принять во внимание, что для Рима была характерна известная автономия разных областей жизни (политической, культурной, сакральной), причем столь прочная, что принадлежащие к разным сферам подчинялись принятым требованиям и традициям даже не будучи согласны с ними. Становясь должностным лицом, римлянин превращался в выразителя надперсональных установлений и взглядов, но при этом в частной сфере мог придерживаться совсем других убеждений. Известно, что Цицерон в своем диалоге «О природе богов» предлагает придерживаться официальной религии, тут же опровергая ее доводами философии. Это жестоко осуждали впоследствии христианские писатели Минуций Фелике и Августин (De vere religione) (4).

Гораций в своих панегириках, выступая как vates, следовал твердым литературным традициям, другой вопрос  личные отношения. При всем преклонении перед принцепсом поэт отказался стать секретарем императора по переписке (ab epistulis). Он избегал близости с высокопоставленными, и не с него начался обычай иметь влиятельных вольноотпущенников, близких к правителям (как будет потом).

Меценат при всей дружбе с поэтом оставался для него «человеком политики», от которого он был рад укрыться в своем Сабинском имении. Множество сатир, посланий и од свидетельствуют о различии их жизненных идеалов. В сатире 1, 6 Гораций восхваляет патрона за то, что этот «потомок этрусских царей» не презрел сына раба. Но низкое положение его устраивало: оно охраняло его от политики и стало просто благом судьбы  убежищем от забот и опасностей. В сатире 2, 6 поэт уже стал amicus и convictus Мецената, но и это чревато опасностями: город, обязательное присутствие в нем, шум, грохот, пыль!

О rus quando ego te aspiciam...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

О noctes cenaeque deum...

(О деревня, когда я тебя увижу!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

О ночи  пиры богов?)

(Sat 2, 6) В басне о деревенской и городской мыши, которую рассказывает за ужином друг-поселянин (городская пригласила деревенскую полакомиться объедками пира, а та потом не могла вылезти через прежнюю дырку обратно), легко просматривается, как в сущности проблематично было положение поэта как друга «вельможи», а в знаменитом рассказе о Дамасиппе (Sat 2, 3) друг-стоик издевается над поэтом, пытающимся, как лягушка, раздуться до размеров теленка, чтобы дорасти до патрона. К себе самому относит он в послании Аристию Фуску (1, 10) басню о лошади, победившей оленя с помощью человека но за это лишившейся свободы (узда, поводья) Еще острее басня о лисе (1, 7), попавшей через щель в корзину с овощами и объевшейся там. Ласка советует ей вернуться к прежним размерам, чтобы вырваться на свободу. Но тут смеющийся Гораций произносит свое решительное: «Нет!» («Если это относится ко мне, то я от всего отказываюсь», cuncta resigno).

Очарование этих басен в том, что, когда речь идет о Меценате и политике, поэт пользуется масками.

Мы уже рассматривали знаменитую оду: ‘Tyrrhena regum progenies’, где поэт отвергает политическую сферу жизни, любезную Меценату, предпочитая жизнь бедняка, озаренную присутствием муз. Но мусическое связано для него с обширной областью культуры, где есть место и политике («Искусство поэзии» 391397). Усмирение хищников Орфеем и постройка фиванских стен Амфионом, с помощью волшебства музыки, толкуется им аллегорически: оба поэта-волшебника были и строителями городов, и создателями культуры.

Некогда древний Орфей, жрец богов, провозвестник их воли,

Диких людей отучил от убийства и дикой их пищи,

Вот отчего говорят, что и львов укротил он, и тигров.

Фивские стены возвел Амфион, оттого нам преданье

Повествует о нем, что он лирными звуками камни

Двигал с их места, куда ни хотел, сладкогласием Лиры.

А поэзия и любовь воспринимаются в это время священное. В. Пёшль считает даже, что Гораций создал в своих одах своего рода религию поэзии (5) (как римские элегики  религию любви) естественно поэтому, что центр частной жизни переносится в эти сферы. Мир же политики противостоит этому сладостному существованию. Но одно без другого невозможно. И поэт отдает себе в этом полный отчет.

Вот перед нами грозная ода Parcus deorum cultor (1, 34). Гораций здесь становится устрашенным свидетелем того, как внезапный гром раздается с безоблачного неба. Он потрясает землю, подземный мир, «крайние пределы» Вселенной. Такое устрашающее явление природы римляне назвали ‘prodigium’ (зловещее предзнаменование). В нем проявляется необоримая мощь богов, отождествляемая поэтом с судьбой: «только она может сделать низкое высоким, низринуть славного, сорвать венец с головы одного, чтобы, ликуя, увенчать им другого»  тут не поможет философия Эпикура, поможет только ‘religio’ и полная покорность.

Речь идет несомненно о катастрофе гражданских войн. Чем поддержит потрясенный мир поэзия? Политическая тема звучит в полный голос в знаменитой оде о фортуне (1, 35). Стихотворение кипит возмущением против политического предательства, поругания верности, яростно защищает справедливость. Поэт выступает здесь с призывом быть милосердными к побежденным. Перед нами темпераментный, мудрый, политически мыслящий поэт.

Ты властна смертных с низшей ступени ввысь

       Вознесть, и гордые триумфы

              В плач обратить похоронный можешь.

К тебе взывает, слезной мольбой томя,

Крестьянин бедный; вод госпожу, тебя

       Зовет и тот, кто кораблями

              Бурное море дразнить желает,

И неизбежность ходит с тобой везде,

В руке железной гвозди всегда неся,

       Свинец расплавленный и клинья,

              Скобы кривые  для глыб скрепленья.

(1, 35, 20) Но главное для суждения о Горации-политике  его блистательные римские оды (3, 16). Они занимают среди его стихотворений особое месте. Став прославленным поэтом, известным каждому римлянину, он считает возможным выступить, в роли «воспитателя» граждан и «советчика» императора. Август с ним несомненно считался, и то, что именно ему было поручено составить знаменитый гимн (carmen saeculare) на торжественном празднестве Обновления веков (17 г. до н.э.), свидетельствует об этом.

Оды написаны с большой смелостью и независимостью, и в них на равных основаниях, как это было в реальной жизни, представлена сфера частной жизни и жизни политической.

Но удивительно, что в первой оде прославляется именно идеал бедности в противоположность жизни могучих и богатых, язвы которой с беспощадностью обнажаются. Можно иметь обширные земли, похваляться славой и могуществом, но смерть все равно настигнет каждого, а страх и заботы, как дамоклов меч, будут висеть над головой всегда, лишая спокойствия и сна.

А кто доволен только насущным, тем

Совсем не страшен бурного моря шум.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

...Зачем менять

       На хлопотливые богатства

              Мирные нивы долин Сабинских

Эта ода явно связана с разбиравшейся нами ранее (3, 29), где также прославлены эпикурейские идеалы автора, и таким образом книга обрамляется стихотворениями, где звучат личные убеждения поэта. Но его идеал имеет твердое и необходимое место во всем порядке римской жизни (виллы, культ досуга  otium). Политический строй, который не обеспечивал бы такого существования, не удовлетворил бы Горация. Именно поэтому так важно положение первой оды среди других, которые символически воспроизводят общий строй римского мира. В ней достигнуто равновесие между личным и политическим, между личностью и государством, стоической и эпикурейской философией. Обе они важны как теоретический базис римской жизни. В то время как первая ода остается в сфере частной жизни поэта, во второй прославляется одно из важнейших общественных достоинств  мужество в военных и политических делах.

Красна и сладка смерть за отечество,

А смерть разит ведь также бегущего

       И не щадит у молодежи

              Спин и поджилок затрепетавших.

Падений жалких в жизни не ведая

Сияет доблесть славой немеркнущей

       И ни приемлет, ни слагает

              Власти, по прихоти толп народных

И, открывая небо достойному

Бессмертия, Доблесть рвется заказанным

       Путем подняться, и на крыльях

              Быстро летит от толпы и грязи.

(3, 2) Virtus,  не подчиняется воле толпы, до конца остается верна обязанностям, принятым на себя политическим деятелем, и поэтому ей обеспечена высшая награда  Бессмертие.

Высокие нравственные идеалы  вот основа, на которой должна держаться любая политика. Гораций указывает путь  благородный и обязательный для каждого римлянина, кем бы он ни был: воином, государственным деятелем, гражданином.

Но есть еще и доблесть «хранителей тайн», имеются в виду Элевсинские мистерии:

...est et fidele tuta silentia

merces.

...Но есть награда также

хранителям тайн.

Но, конечно, подразумеваются здесь не мистерии, а как бы обволакивающая их участников праведная безупречность, блистательная красота, нечто стоящее выше всего политического так, что можно подумать, что Гораций думает здесь и о себе. Помните? ‘mea virtute me involvo’ (3, 25) («я облекусь в свою доблесть»).

Чего не портит пагубный бег времен?

Отцы, что были хуже, чем деды  нас

       Негодней вырастили; наше

              Будет потомство еще порочней;

(3, 45) Как объяснить это? Вероятно, сознание вины и предчувствие гибели было не чуждо римлянам и в «Золотой век» Августа.

В римском цикле од Гораций показывает своим современникам дорогу к исцелению, но если его не будет, остается частная жизнь с ее радостями. Поэт верит в равновесие двух сфер: личной (otium) и политической (Respublica), ведь семья и общественная жизнь всегда были теми столпами, поддерживаемыми правом и религией, на которых держалось римское общество. И именно августовская культура, подняв и прославив исконно римское (mos maiorum, religio) одновременно придала небывалый блеск и совершенно новое значение частному, личному и этим внесла бесценный вклад в общую культуру человечества.

Таков Гораций  мудрый созерцатель жизни и глубоко понимающий горе и беды современного Рима, что и позволило ему выступить в роли vates в политических одах. Алкеева строфа дала повод поставить ударение на одной из главных тем лирики Алкея  политической.

Примечания

1. Poschl V. Horaz und die Politik. Kunst und Wirklichkeit in der Dichtung. Kleine Schriften I. Heid., 1979. S. 145.

2. Alfoldi A. Zum Panzerschmuck der Augustusstatue vom Prima porta // Romische Mitteilungen 64. 1937. S. 4863.

3. Poschl V. Horaz und die Politik Kunst und Wirklichkeit in der Dichtung. Kleine Schriften I. Heid., 1979. S. 153155.

4. Poschl V. Horaz und die Politik Kunst und Wirklichkeit in der Dichtung. Kleine Schriften I. Heid., 1979. S. 155155.

5. Poschl V. Horazische. Lyrik. Held., 1991. S. 346.

На сайте используется греческий шрифт.


МАТЕРИАЛЫ • АВТОРЫ • HORATIUS.RU
© Север Г. М., 20082016