переводчики

serm. i iv eupolis atque cratinus aristophanesque poetae...

(1) Эвполид, Кратин, Аристофан и другие поэты, положившее начало древней комедии, если кто был достоин описания, — потому ли, что это был плут, вор, прелюбодей или отмеченный дурною славою за иное что человек, — клеймили очень смело. Под их влиянием находится Лукилий. Их литературной манере следовал он всецело, изменив только размер и строй стиха; это был писатель шутливый и остроумный, но изложение его шероховато, в этом был его недостаток. Часто в течение одного часа, считая это важным, он произносил двести стихов, стоя на одной ноге (= одним духом). Так как его поэзия разливалась мутным потоком, то и было в ней что выбросить: он страдал многословием, но не любил тщательно отделывать свои стихи. Поэтому я на нем не останавливаюсь, хотя он написал много стихотворений. Вот Криспин вызывает меня из-за пустяков на состязание: «Если хочешь — берись, возьмусь и я за таблички; пусть назначат нам место, время и стражу; посмотрим, кто из нас двоих сумеет более написать». Слава богам, что они меня одарили умом небогатым и робким, творящим нечасто и необильно. Но ты подражай, сколько хочешь, заключенному в козий мех воздуху, когда он старается расплавить на огне железо. Блаженствует Фанний, без всякого вызова вынесший на продажу свои сочинения и изображение. Моих же творений никто не читает, и сам я боюсь читать их (вслух) публично, потому что мало кому нравится этот род поэзии: столь многих людей можно признать негодными! Кого хочешь — выхвати из толпы: он страдает жадностью или мучительным честолюбием. Один увлекается страстью к чужим женам, другой — пристрастием к юношам; третьего манит блеск денег; Альвий любит бронзовые изделия; пятый занят торговлей от утренней зари до вечерней; мало того: чрез всякие бедствия он несется стремглав, подобно пыли, подхваченной вихрем, боясь уменьшить свое богатство или желая его увеличить. Все эти люди боятся сатиры и ненавидят поэтов. «Беги от бодливого быка! Вот, у него сено на рогах! Чтобы вызвать в тебе смех, этот человек не пощадит и друга, а что напишет на своих табличках, пожелает сообщить всем, идущим от печей и водоемов — и мальчишкам, и старухам». Хорошо, пусть будет так, но выслушай и мой ответ на это обвиненье.

(39) Прежде всего я исключаю себя из числа тех, кого я назвал бы поэтами. Ведь недостаточно составлять правильные стихи, скажешь ты, и того, кто, подобно нам, пишет ближе к прозе, ты не стал бы считать поэтом. У кого есть творческая сила, душевный огонь (вдохновение) и возвышенный язык, того ты почтишь этим названием. Поэтому некоторые и поднимали вопрос — считать ли новую комедию поэтическим произведением, так как в ней нет высокого порыва чувства, нет в ней могучей силы в выражениях и передаче событий; это — чистая проза; только стихотворным размером отличается она от последней. «Но в комедии отец горячо негодует на то, что сын его до безумия увлекся распутной любовницей и отказывается от невесты с большим приданым; на то, что сын пьянствует и (о позор!) до наступления ночи гуляет по городу с горящими факелами». Да разве Помпоний менее резкие упреки услышал бы от отца, если бы тот был жив?! Итак, мало писать стихи таким безыскусственным языком, что, не будь этой стихотворной формы, всякий отец стал бы так же выражаться в гневе, как и выведенный в комедии. Из этих моих произведений (сатир), из того, что когда-то написал Лукилий, если ты выбросишь размер и все остальное, свойственное стихотворной форме; если ты окончишь не так: «Когда свирепая вражда железные врата сломила», то ты не найдешь и следов растерзанного поэта

(63) Довольно, однако, об этом. В другой раз я разберу, соответствует ли комедия всем требованиям поэтики. А теперь я постараюсь разъяснить, прав ли ты, относясь с предубеждением к сатире. Резкий Сулький и Каприй, оба до безобразия охрипшие, гуляют с доносом в руках. Они страшны только для разбойников, но кто живет честно, чьи руки не запятнаны преступлением — тот презирает обоих. Хотя ты, быть может, похож на разбойников Келлия и Баррия, я — не Каприй и не Сулький. Почему же ты меня боишься? Не в лавки книжной найдешь ты мои произведения, не около столбов на площади; труды мои не захватаны потными руками черни или Гермогена Тигеллия. Да и читаю я свои стихи только друзьям, и то по их усиленным просьбам, а не где угодно и пред кем угодно. Многие читают свои произведения посреди площади или в бане: крытая зала приятно отражает звук их голоса. Пустым только людям это нравится, которые не спросят себя — не глупо ли они поступают, да и кстати ли читают там свои стихии...

(78) «Ты любишь издаваться, — скажешь ты, — и в злобе своей делаешь это умышленно». Откуда взял ты это обвинение? Разве из живших со мною мог кто-нибудь высказать это? Тот, кто унижает человека за глаза; кто не защищает друга, если его обвиняют; кто старается вызвать необузданный смех в людях и добивается славы остроумного человека: кто способен выдумывать, чего не видал; кто не умеет сохранить доверенной тайны — тот черный душою человек, того остерегайся, римлянин!»

(86) Часто в столовой можно увидеть до четырех человек на каждом ложе. Из этих людей один какой-нибудь старается обдать ядом своей насмешки всех, кроме хозяина, а потом, подпивши, осмеивает и его, когда правдолюбивый бог вина откроет истинное чувство. Такой гость, по твоему, — веселый, остроумный и откровенный человек, а между тем ты враг «черных душою». А если я осмеял глупого Руфилла за то, что от него пахнет помадой, а Горгония за то, что от него воняет козлом, — неужели из-за этого я кажусь тебе едким и завистливым? Если при тебе упомянуть о кражах Петиллия Капитолийского, может быть, ты станешь его защищать, как привык: «Петиллий мне друг и товарищ с самого детства; я очень рад, что он здрав и невредим и живет теперь в Риме; но все-таки меня изумляет как он спасся от того процесса». Вот это — черный яд, чистая желчь! Но, клянусь, этого порока не будет в моих произведениях и особенно в сердце моем, если только я могу еще что-нибудь обещать.

(103) Если же я выскажу что-нибудь слишком откровенно, слишком едко, то позволь мне это и отнесись снисходительно: мой отец — отличный был человек! — на примерах приучал меня избегать пороков, останавливая на них всякий раз мое внимание. Уговаривая жить скромно и бережливо, довольствоваться тем, что он для меня приготовил, покойный говорил: «Разве ты не видишь, как бедно живет сын Альбия, как несчастлив Бай? А это — лучшее указание, чтобы человек остерегался растратить отцовское наследие». Стараясь отвратить меня от позорной страсти к распутной женщине, он говорил: «Старайся не походить на Скетания». Чтобы я не увлекался прелюбодейкой, когда могу жить в законном браке, покойный говорил: «Некрасива слава Требония, захваченного на месте преступления. Мудрец разъяснить тебе чего лучше добиваться и чего избегать. С меня довольно, если я сумею научить тебя соблюдать дедовские обычаи и, пока ты нуждаешься в охране, буду в силах сохранить твою жизнь и славу. А когда время укрепит твое тело и душу — тогда ты будешь плавать без пробкового пояса». Такими словами отец старался укрепить сердце мое. Приказывая сделать что-нибудь, он говорил: «Вот тебе образец; следуй его примеру», и указывал на одного из отборных судей; а, запрещая что-либо, говорил: «Можешь ли ты еще сомневаться, что это и стыдно, и бесполезно делать, когда вот этот, да и тот другой за такие именно поступки отмечены молвой?» Обжорливых, но больных людей пугают похороны по их соседству и страхом смерти побуждают беречь здоровье. Так чужие ошибки способны отвратить нежные души от порока. Вследствие такого воспитания я не страдаю теми пороками, что приносят гибель, но отдаю дань лишь неважным недостаткам, которые можно простить. Может быть, и от них меня избавит долгая жизнь, откровенный друг, собственный разум: не забываю я самоулучшения — и ночью, за работой, и под портиками. «Это лучше; так лучше жить; так я буду более приятен друзьям; нехорошо поступил такой-то; неужели же я не поберегусь и поступлю также?..» Это я говорю сам себе не открывая рта, и в первую свободную минуту заношу, шутя, на свои таблички.

(139) Это — один из тех мелких пороков, о которых я упомянул выше. Если ты мне его не простишь, то на помощь ко мне придет целая толпа поэтов, потому что нас очень много, и тогда мы, подобно евреям, заставим тебя присоединиться к нам!

«О сатире; Неудавшийся пир», Омск, 1903, с. 1—4.

«О сатире», четвертая сатира I книги Кв. Горация Флакка.

serm. ii viii 'ut nasidieni iuvit te cena beati...

(1) «Как понравилось тебе угощение счастливца Назидиена? Когда я вчера искал себе собутыльника, мне сказали, что ты там пируешь с полудня». — «Так понравилось, что никогда еще в жизни я не смеялся, как вчера». — «Расскажи же, если это тебя не затруднит, какое кушанье умерило первый голод гостей».

(5) В числе первых кушаний была луканская свинина. Кабана этого убили на охоте при тихой, почти безветренной погоде — как утверждал хозяин. Вокруг этой свинины — пикантные репы, латук, редиски — все, что способно разжечь желание поесть в самом ослабевшем желудке, — морковь, балык, а также жженый винный камень от косского вина.

(10) Когда эту перемену кушаний убрали, высоко подпоясанный раб вытер кленовый стол пурпуровой фланелью, другой прибрал все что не было нужно или стесняло гостей. Тогда, подобно афинской деве, несущей корзину цветов в праздник Димитры, торжественно появляется смуглый Гидасп с кекубским вином, за ним — Алькон с хиосским, не смешанным с морской водой. Хозяин тогда сказал: «Нравятся ли тебе албанское или фалернское, Меценат, — у нас есть и то, и другое». — «Что за нищета! Однако, Фунданий, мне хотелось бы знать, с кем ты так весело провел время».

(20) «Я возлежал с края, рядом со мною Виск Фурийский, а ниже, если я только не забыл, Варий. Потом Сервилий Балатрон и Вибидий, которых с собою привел Меценат. Выше Назидиена помещался Номентан, ниже — Поркий, смешивший нас тем, что глотал пирожки целиком.

(25) Номентан для того был приглашен, чтобы обращать наше внимание если что-либо от него ускользало; мы, остальные гости, обедали птицами, рыбами, ракушками совсем не того вкуса, который мы знали в них. Это особенно стало ясно, когда Номентан мне подал брюшко палтуса и жареной камбалы, которой я еще не едал. Он же мне объяснил, что райские яблоки бывают румяные, если их сорвать около ущерба луны. Почему — он сам лучше это расскажет.

(33) Между тем Вибидий сказал Балатрону: «Если мы с тобой не будем пить вволю, то умрем, не отомстив за себя», и они потребовали себе чаш большого размера. Наш хозяин изменился в лице; ничего он так не боялся, как пьяниц — потому ли, что они злее на язык, или потому, что крепкие вина притупляют самое чувствительное нёбо. Вибидий и Балатрон опрокидывают в свои кубки целые амфоры вина. Все следуют их примеру, только гости нижнего ложа, Номентан и Поркий, не пьют много.

(42) Приносят морского угря, окруженного сквиллами, плававшими в подливке на большом блюде. Тут хозяин наш воскликнул: «Эту рыбу поймали икряной; немного бы еще, и ее мясо не было бы таким нежным. Подливка к ней представляет из себя смесь масла, выжатого на лучшем прессе в Венафре, с рассолом (желе) иберийской скумбрии, из пятилетнего нашего итальянского вина, влитого пока еще потихоньку варили; а после, когда изжарили, одно только хиосское идет к ней, — и белого перца, а также уксуса, получившегося от брожения лесбосского винограда. Я первый научил варить для этой подливки зеленую дикую горчицу и горький девясил. Куртилл придумал варить в кипящей воде морского ежа, не вымыв его, потому что лучше, вкуснее соуса то, что выделяет из себя такой невымытый еж...»

(54) Но тут вдруг балдахин, висевший над столовой, упал и произвел большой разгром среди посуды, подняв более густое облако черной пыли, чем Аквилон подымал когда-либо на полях Кампании. Сначала мы испугались, но, видя, что опасности нет никакой, ободрились. Назидиен, подперши голову руками, плакал, точно лишился сына в цвете лет. Не знаю, чем бы это окончилось, если бы Номентан не ободрил своего друга: „Фортуна, — вскричал он, — есть ли божество более суровое, чем ты? Как жестоко ты всегда издеваешься над делами людей!” Варий давился от смеха, закрыв рот салфеткой. Балатрон, всегда смеющийся над всем, сказал: „Вот что такое жизнь! Никогда-то слава не соответствует твоим трудам. Ты ли не мучился, ты ли не хлопотал, чтобы принять меня пышнее, чтобы хлеб не подгорел, чтобы подливка удалась, чтобы все рабы были причесаны и хорошо подпоясаны! Вдруг наступают неудачи: балдахин падает, конюх оступился и разбил блюдо. Но с хозяином бывает то же, что и с полководцем: счастье его нас ослепляет, но познаем мы его только в годину несчастья!” Назидиен просиял и сказал: „Да исполнят боги все твои желания, Балатрон! Ты — хороший человек и приятный собеседник!” Затем хозяин наш велел подать себе туфли и вышел из столовой, а гости стали перешептываться. — Нет зрелища в театре смешнее этой сцены». — «Но расскажи, пожалуйста, что еще посмешило вас!»

(81) «Пока Вибидий справляется у рабов, не вся ли посуда также разбита, что ему не подают вина, пока смеются шуткам Балатрона, который ему прекрасно помогал, <ты возвращаешься> Назидиен, с сияющим лицом, как человек, умеющий исправить все неудачи, причиненные судьбой. За ним идут, неся на огромном блюде части разрезанного журавля, посыпанного солью и мукой, а также печень белой гусыни, хорошо начиненную жирными фигами, зайцев без спинок — будто бы потому, что эти животные вкуснее без задней части. Затем, на наших глазах, подали подгоревших дроздов, голубей без задков, все — вещи, довольно вкусные, если бы только хозяин не разъяснял подробно их удивительных особенностей. Чтобы наказать его за это, мы быстро удалились, не прикасаясь к кушаньям, как будто они были отравлены дыханьем колдуньи Канидии — более ядовитым, чем африканские змеи».

«О сатире; Неудавшийся пир», Омск, 1903, с. 5—7.

«Неудавшийся пир», восьмая сатира II книги Кв. Горация Флакка.