переводчики

serm. i iii omnibus hoc vitium est cantoribus, inter amicos...

Водовозов В. И., «Переводы в стихах и оригинальные стихотворения», СПб., 1888, с. 309—314.

Третья сатира первой книги.

Ст. 3. Тигеллий. Певца Тигеллия Гораций описывает во 2-й сатире 1-й книги. Это был человек недальнего ума, но гордый и чванный. Сардинец прибавлено недаром: когда Семпроний Гракх завоевал Сардинию, то погнал почти всех жителей в Рим на продажу; их было так много и они были так плохи, что явилась пословица: «Сарды на продажу — один другого хуже».

Ст. 6. От яиц до яблок. Это значит: от начала до конца пира. Яйца подавались прежде всего, яблоки служили десертом.

Ст. 22. Мэний. Этого Мэния описывает Гораций в письме к Нумонию Вале. Схолиаст охранил о нем следующий анекдот: Однажды в Новый год увидели, как он громко молится в Капитолии о том, чтобы ему иметь 4000 долга. Его спросили о причине такой странной мольбы. «Пусть только Юпитер услышит меня! Я тогда имел бы в выигрыше 50 проц., потому что должен 8000», отвечал Мэний.

Ст. 37. Под его необтесанным телом. Некоторые полагают, что здесь Гораций намекает на Виргилия.

Ст. 49. Сизиф был любимый карлик М. Антония. Держать при себе карликов было тогда всеобщим обыкновением.

Ст. 90. Лабеона. Неизвестно достоверно, о каком Лабеоне тут речь. По смыслу выходит, что это был человек жестокого и грубого нрава.

Ст. 95. Календы у римлян называлось 1-е число каждого месяца, когда совершалась уплата долгов. Руфон, как видно, был сочинитель, которого повести слушали только должники, желавшие отсрочки.

Ст. 100. Эвандра. Эвандр был известный в то время скульптор, привезенный пленником в Рим после победы над Антонием.

Ст. 109 и сл. В те времена, как выползли первые твари из глины... С этого места начинается опровержение мнения стоиков, утверждавших, будто все преступленья одинаковы уже потому, что они преступленья. Гораций для этого выводит, как постепенно образовывались люди, пока, наконец, явились у них понятия о законности и правде. В происхождении людей он следует системе Эпикура, развитой у Лукреция. Эта система была тогда во всеобщем веровании.

Ст. 141. Хризипп, отец наш, глаголет. Хризипп, глава стоиков, следовал после Клеанфа; он был в особенном уважении у этой секты. Из множества написанных им книг не дошло до нас ни листочка. Он, т. е. стоик.

Ст. 144. Гермоген. Гермоген Тигеллий, об котором говорено выше.

Ст. 152. И лаять. Намек на сродство стоической и цинической школы: название последней производили от греческого слова: κύων (собака).

Ст. 154. Квадрант — четверть асса, мелкая монета.

Ст. 155. Криспина. О Криспине смотр. 7-ю сатиру II-й книги.

serm. i vi non quia, maecenas, lydorum quidquid etruscos...

Впервые: «Журнал Министерства народного просвещения», СПб., 1859, № 4, отд. 2, с. 16—20.

Шестая сатира первой книги.

Между многими сатирами Горация, служащими к характеристике собственной личности поэта, настоящая сатира наиболее замечательна. Автор ее рассказывает о своем происхождении, воспитании и положении в свете.

Надо знать, что, вслед за победою Августа, политическое сословие Рима заметно изменилось. Падение республиканской партии вело за собою унижение многих знатных старинных родов. Вместо их являются на сцене или малоизвестные до того времени фамилии всадников, или совершенно новые люди (homo novus), часто дети вольноотпущенников. Между тем аристократическая гордость еще не угасла в крови римской. Сам Меценат (как видно из сатиры Горация) не прочь был похвалиться древностью рода. Меценат, однако, содействуя планам Августа, уже следовал иной политике. Политика эта состояла именно в том, чтобы возвышать людей ничтожного происхождения. Такие люди, обязанные всем Цезарю, естественно составляли самую сильную его парию. Август умел в этом случае соблюсти свои выгоды и кстати прослыть покровителем талантов. Понятно, почему и Гораций, будучи сыном вольноотпущенного, помимо своих личных заслуг, всегда мог быть отличен Меценатом к жестокой обиде разных Валериев и Туллиев. Еще оставшиеся потомки старинных родов очень недружелюбно смотрели на подобное предпочтение. Негодуя на их закоснелую гордость, и в то же время благодарный новым своим покровителям, Гораций в настоящей сатире представляет Мецената как идеал истинного благородства, а с другой стороны публично защищает выгоды своего плебейского происхождения. Как ни странны кажутся подобные демократические чувства в стихотворении, посвященном Меценату, их выражение вполне соответствовало духу господствующей власти, которая стремилась казаться более народною, чем аристократическое господство древней республики.

Гораций, родившийся в 689 году после основ. Рима (65 до Р. X.), двадцатидвухлетним юношей начальствовал легионом в сражении при Филиппах, под знаменами Брута, с которым за два года перед тем познакомился в Афинах. После смерти Брута и Кассия он воспользовался всеобщей амнистией и возвратился в отечество. Не имея других средств пропитания, он должен был вновь обратиться к литературе, которую оставил со времени своего выезда из Афин. Это дало ему случай познакомиться с Виргилием и Варием, а они несколько раз говорили о нем Меценату; по мнению Виланда, не ранее 715 года осторожный Меценат наконец пожелал увидать Горация. Это первое свидание кончилось ничем. Прошло еще девять месяцев, в которые знаменитый вельможа Августова века, вероятно, окончательно уверился в добронравии поэта, несколько заподозренного в участии в недавних еще делах Брута. Дружелюбные заботы Виргилия и Вария, а также и искренность Горация в его новых убеждениях произвели свое действие не прежде 716 года; Меценат окончательно принял поэта в число друзей своих. Благодарственная сатира могла быть написана не слишком долго спустя после этого, около 717 года (за 37 лет до Р. X.).

Гораций в начале ее прославляет род Мецената, происходившего от Лукумонов, царей этрусских. По известию Геродота, этруски происходили от лпдийской колонии, которую Тиррен, сын царя Атиса, привел в Италию. Оттого и предки Мецената названы у Горация лидянами. Они некогда повелевали великими легионами. Все это относится к сказочным временам. На самом деле имя Мецената ни разу не встречается слишком заметным в летописях Рима. Восхваляя скромность своего покровителя, поэт делает сравнение между Сервием Туллием, который, родившись от рабыни в дому Тарквиния Приска, одними личными достоинствами достиг престола, и Левином, из дома Валериев, который, несмотря на знатность рода, никогда не мог, по причине своего распутства, как извещает схолиаст, подняться выше звания квестора. Между тем дом Валериев считался одним из самых благородных в Риме. Известен Валерий Попликола, избранный в консулы вместе с Юнием Брутом за свое участие в изгнании Тарквиния Гордого. В противоположность Левину выставлен еще Деций Мус, известный своим самопожертвованием в войне с латинцами; надо полагать, что он также был homo novus (новый человек).

Сатира вообще направлена против древней республиканской аристократии. В пример боярского высокомерия и неумеренной страсти к отличиям приведены еще Аппий Пулькер, который, бывши в 702 году цензором, исключил из сената многих лиц за то, что они были дети вольноотпущенных, и Тиллий, название, по всей вероятности, вымышленное, но заключавшее в себе намек на кого-нибудь из современников Горация. Тиллий, хотя и не имел богатства и прав на звание сенатора по своему безвестному происхождению, как видно, всеми силами добивался высокой чести носить широкий клавус. Этот обычай отличать себя от толпы внешними украшениями, вероятно, зашел в Рим с востока. Клавус означал пурпурную полосу на тунике и был принадлежностью римских всадников и сенаторов. Всадники носили узкую полосу (angusticlavii), сенаторы — широкую (latus clavus). Клавус, первоначально бывший украшением одних патрициев, во времена империи уже раздавался всем, по произволу Цезарей. При Августе этого преимущества можно было достигнуть получив звание военного трибуна. Вероятно также, что кандидаты на сенаторские места надевали клавус, но должны были оставлять его в случае неудачи. Так можно судить по словам сатиры: «Что помогло тебе, Тиллий, когда ты вновь надел оставленный клавус» (sumere depositum clavum). Тиллий уже принадлежал к числу честолюбцев нового века. Правда, чрез распространение почестей уравнены были все состояния; но, с другой стороны, народ заразился страстишкою к внешним отличиям, которыми скоро стали награждать уже не по достоинству, а за лесть и подслуги. Однако Гораций, мимоходом намекая и на эту порчу нравов, более восстает на аристократическую гордость. По его словам, сын Дионисия, Сиры или Дамы (обыкновенные имена рабов в Риме) возбуждал против себя всеобщие крики негодования, если достигал такой силы, какую во время поэта имел неизвестный нам уголовный судья Кадм, определявший преступникам в казнь низвержение со скалы Тарпейской. Скала эта находилась на южной оконечности Капитолийской горы и получила название от Тарпейи, известной в древние времена своей слабостью к предводителю Латинян, Тацию, которого она впустила у самого этого места в ворота. Любопытно, что Гораций говорить здесь о Тарпейской скале таким тоном, как будто в его век ничего не изменилось от древних времен республики. Но родовая спесь так была сильна, что какой-нибудь Новий, сын вольноотпущенного, уже считал себя более достойным почета в сравнении с другим Новием (т. е. новым человеком), простым вольноотпущенным.

Осмеяв глупое тщеславие, Гораций распространяется о своих отношениях к Меценату и о своей тихой, умеренной жизни. Меценату, конечно, приятны были намеки на древность его рода, ведущего свое начало с самого основания Рима, но еще приятнее было слышать похвалу образцовой скромности и поучительной осторожности, с которыми он избирал себе друзей, хотя и не знатных, но чистых сердцем. Перед ним не нужно было гордиться, выдумывая, будто объезжаешь на коне сатурейском свои села: это значило бы показать себя провинциалом, каким-нибудь жителем южной Италии, где находился городок Сатуреум (близ Тарента), славный своими конями. Ему не запинаясь можно было сказать, что отец твой libertus (вольноотпущенный). Но, упомянув об этом, Гораций, как добрый сын, высказывает свою благодарность за данное ему воспитание. Отец его, будучи сам незначительным таможенным приставом в Венузии (exactionum exactor), собрал весь свой маленький достаток и привез сына на обучение в Рим. Он не хотел отдавать его в счетную школу Флавия, несмотря на то, что вся провинциальная знать городка Венузия отправляла туда детей своих. Это глубокое убеждение в пользе науки, конечно, доказывает необыкновенно здравый смысл отца Горация. Поэт, избавленный от необходимости поддерживать знатность рода разными требованиями этикета, ведет самую беспечную жизнь. Он один, без свиты, скитается в цирке и по форуму, где собирались разного рода фокусники, продавцы амулетов, гадатели и паяцы. Потом, когда он возвратится домой, трое слуг приготовляют ему ужин (один из них, structor, был поваром, другой, pocillator, —виночерпием). Иметь трех слуг для стола, при римской роскоши, считалось величайшею умеренностью. На столе у поэта стояло всего два бокала (один для вина, другой для воды) и циат, ковшичек, заключавший в себе не больше глотка и служивший для смешения вина с водою. Римляне употребляли циат для тостов; его необходимо было столько раз наполнить вином, сколько имен в букве. После ужина поэт ложится спать, не заботясь о том, чтобы на другой день рано утром идти на площадь, где рядом со статуей сатира Марзия, с которого некогда Аполлон содрал кожу, стояли столы римских менял и банкиров. Ему не придется, как Марзию, делать гримасы при встрече с банкирами, подобными Новию младшему. Эту умеренную жизнь Гораций ставит в образец подражания тем, которые слишком наклонны к почестям.

Ст. 22. Не был отец мой свободнорожденным. Здесь Гораций странным образом смешивает старый порядок вещей с новым. Он с большим презрением говорит о народе, среди которого явилось множество лиц, самим же поэтом возвеличенных, каковы: Люцилий, Сципион, Мессала и проч. С которых пор завелся обычай давать почет преимущественно недостойным? Без сомнения, здесь надо разуметь народ, уже испорченный владычеством триумвиров и самого Августа.

Ст. 30. Черною кожей. Патриции и сенаторы отличались от других также тем, что носили род ботфорт, сделанных из черной самосской кожи.

Ст. 32. Барра. Барр — лицо, нам неизвестное. Гораций описывает петиметра своего времени.

Ст. 37. Печься о граде, о храмах богов, об Италии целой. Здесь, вероятно, намек на самую форму присяги.

Ст. 55. И то осторожно. Гораций здесь как будто признается, что он прежде был избран трибуном не по заслуге. Смысл выходит тот, что Меценат не ошибался, подобно Бруту.

Ст. 64. Села свои объезжаю. Меценат, вероятно, этому бы и не поверил бы, тем более что Виргилий и Варий уже наперед сказали, кто таков Гораций. Но здесь одна только насмешка над хвастунами.

serm. ii i 'sunt quibus in satura videar nimis acer et ultra...

Впервые: «Журнал Министерства народного просвещения», СПб., 1859, № 4, отд. 2, с. 7—11.

Первая сатира второй книги.

Начиная вторую книгу Сатир, Гораций имел намерение несколько сгладить впечатление, произведенное первою книгою, незадолго перед тем изданною в свет. С этою целью написана им первая вступительная сатира. Здесь, со свойственной ему рассудительностью и осторожностью, он особенно старается обезопасить себя против ухищрений врагов, которые легко могли оклеветать его перед римскою знатью, ему покровительствовавшею. Ему предстояло щекотливое дело: сохранить по возможности достоинство независимого писателя и в то же время не раздражить сильных мира. Гораций с большим умом достигает своей цели. Этому много способствовало с одной стороны то, что враги его были большею частию неважные люди, все глупцы или элодеи, уже совершенно упавшие в общественном мнении, а с другой и то, что он имел некоторое право называть сильных мира своими друзьями.

Враги Горация все тех же свойств, что и в сатирах 1-й книги: блюдолиз Пантолаб, Номентан обжора, пьяница Милоний, сутяга Сервий, Канидия, отравившая супруга, подьячий Турий, Сцева, способный только на скрытное злодейство; чтобы получить наследство, он подмешивает зелье в пищу старухи-матери, не имея твердости открыто совершить убийство. Живой интерес современности в кратких намеках Горация для нас совершенно потерян; почти обо всех упоминаемых им лицах мы знаем не более чем сколько можно догадываться по самым его сатирам. Но что в свое время эти намеки производили много шуму, видно из слов поэта: «Тот», говорить он, «кто меня заденет, будет плакать, и слава загремит об нем по целому городу». Естественно, что всякий из людей, подобных тем, которых затрагивал Гораций (а таких в Риме было немалое число), страшился за себя и старался препятствовать его успехам. Можно догадываться, что были и другие противники у поэта, люди старой республиканской партии, еще довольно сильной при Августе. Не прошло еще и семи лет, как поэт отстал от них, изменив прежним своим убеждениям. Они-то, вероятно, и считали «вялым и слабым», все что ни писал Гораций. Но, довольный своим успехом, поэт не обращал внимания на мнения этой партии, которая притом и не смела громко возвышать своего голоса. И так ему оставалось оправдываться в двух нареканиях:

1) Зачем, подобно Виргилию и другим поэтам эпохи, не восхваляет он могущественного Августа?

2) Зачем избрал он именно такой род стихотворений, в котором невозможно избегнуть оскорбительных намеков на лица?

На первый вопрос Гораций отвечает в настоящей сатире довольно уклончиво. Он говорит, что вовсе не чувствует призвания к эпической поэзии, а восхвалять мирные добродетели Августа еще не представилось ему случая. «Если же Флакк», говорит он про себя, «будет не вовремя льстить Цезарю, то этот, подобно неловко затронутой лошади, пожалуй, и лягнет порядком» (cui male si palpere, recalcitrat undique tutas). Август, холодный, хитрый, расчетливый, в то время еще стягивал власть в свои руки; называя себя представителем старинной республики, он действовал но всем правилам утонченного эгоизма, и его ни в каком случае нельзя было хвалить, как хвалил Сципиада мудрый Люцилий.

Отвечая на второй вопрос, Гораций ставить себе в образец этого Люцилия-сатирика, жившего за 50 лет до него. Люцилий, друг Сципиона Африканского Младшего и не менее знаменитого Лелия, пользуясь полною свободою сатиры, беспечно осмеивал таких сильных мужей, каковы были: Цецилий Метелл Македонский и Лентул Луп. Ему не грозил, как Горацию, закон 12-ти таблиц: «Si quis occentasset mala carmina, sive condidisset, quod infamiam faxit flagitiumque alteri, capital esto» (кто пропоет или сочинит дурные стихи, наносящее бесчестие и позор другому, тот подлежит уголовному наказанию); но не грозил только потому, что ни Метелл, ни Луп не считали оскорбительными его смешные шутки.

У Римлян был обычай, подобный тому, какой доныне сохраняется в католических землях. Люди, потерпевшие какое-либо бедствие, принося благодарность богам, выставляли в храме картины (tabula votiva), на которых изображалась вся история их жизни. Так мореходец изображал по порядку: счастливый выезд на корабле, потом бурю, потом крушение, наконец разные обстоятельства того, как он спасся и вышел на берег. Гораций и сравнивает с этими наивными рисунками набожных людей откровенные рассказы Люцилия в его сатирах.

Простодушная насмешка, которою, среди веселой болтовни, Люцилий, как будто ненарочно, поражал всем известные лица, вероятно была столь привлекательна, что даже осмеянные им люди охотно ему прощали. Гораций, если не ошибаемся, подражал ему именно в этом роде шутки, когда касался мимоходом пороков, как будто с целью объяснить свою совсем постороннюю мысль, а не с тем, чтобы осмеять их. По крайней мере не подлежит сомнению, что он представляет образчик болтовни Люцилия в том месте сатиры, где говорит о своем происхождении.

Но времена во многом изменились. Что дозволялось древнему сатирику, то опасно было высказывать при Августе. Уже близко было время, когда сатира, это лучшее и полнейшее выражение римской жизни, должна была замолкнуть под страхом изгнания и смертной казни. Комедиант Август (ссылаемся на собственные слова его перед смертью), дипломат Тиверий, идиллик Калигула, оратор Клавдий и лирик Нерон со своим философом Сенекою, который умел так же риторически умереть, как риторически жил, заняли исключительное место и на сцене, и в литературе. Около ста лет прошло, прежде чем совершенно высвободился из под гнета и высказался с двойною силою крепко закаленный римский юмор, которого девизом было: негодование (indignatio facit versum). Впрочем, во времена Горация еще можно было писать сатиру; но необходимость заставляла в этом оправдываться. Оправдания эти, как увидим далее, состояли в следующем:

1) Гораций приводит в пример Люцилия, который, хотя и затрагивал знатных людей, всегда был любим ими. Горацию тем легче избегнуть нарекания, что, будучи любим знатными людьми, он вовсе их не затрагивал.

2) Хотя Гораций и не так знатен родом, как Люцилий, и ниже его по таланту (в этом надо отдать справедливость скромности поэта), все-таки завистники должны сознаться, что живет он с людьми знатного рода и силен их дружбою и одобрением.

3) Гораций по заслуге казнит порок и пользуется высочайшим одобрением самого Августа, перед которым, конечно, безмолвен всякий закон.

4) Наконец, и это всего важнее, если бы даже Горацию грозили ссылка и немилость знати (на что однако завистники умного поэта вряд ли могут рассчитывать), то он не в силах отречься от страсти писать стихи, которая так же слилась с его природою, как привычка вола бодать рогами и обычай волка грызть зубами. Все выше изложенные нами мысли Гораций очень искусно излагает в живом разговоре с Требацием. Чтобы понять вполне сатиру, необходимо познакомиться с личностью Требация. Приводим для этого прекрасную характеристику Виланда, помещенную в его примечаниях к настоящей сатире:

«Кай Требаций Теста происходил из фамилии всадников, оставшейся в неизвестности; он первый возвысил свой род успехами в свете. Для молодого человека без имени и состояния предстояло два поприща в Риме: знание прав или военная служба. Требаций избрал первое, чрез что познакомился с Цицероном. Как своим искусством, так особенно ловкостью и приятностию в обхождении, Требаций очень понравился знаменитому оратору, который был еще не стар, когда он рекомендовал его Юлию Цезарю, в то время проконсулу Галлии. Место при Цезаре тогда представлялось золотым дном для всех искателей счастия. Требаций, конечно, так же был не прочь обогатиться, но легкомысленный, нетерпеливый, а, может, и слишком честный, не умел, как следует, понравиться своему новому патрону. Дело в том, что он имел в своем характере много сходного с Цицероном: в нем не было довольно твердости, чтоб всегда, без всяких уступок, действовать по своим убеждениям; но по природе он любил справедливость. На какую бы сторону ни склонялся он, его постоянно отвлекало вспять; но могли встретиться обстоятельства, в которых принять участия он не решился бы пи за какие блага. Таким образом случилось, что, несмотря на все свои обязательства в отношении к Цезарю, при начале гражданской войны, пристал он со своим другом Цицероном к партии Помпея, сам не зная каким образом и без надежды оказать какую-либо помощь падавшей республике. Поэтому ему скоро пришлось отдать себя на милость Цезаря. Цезарь действительно простил его. Этот урок, кажется, на него подействовал, и в остальную жизнь свою он более не вмешивался в политические дела. Судя по шутливому тону писем Цицерона, он был скорее человек светского, веселого нрава, приятный собеседник, чем адвокат в полном смысле слова. Цицерон по крайней мере нередко шутит над его наклонностями юриста, однако рекомендует его Цезарю как отличного человека. (Tibi spondeo probiorem hominem, meliorem virum, prudentiorem esse neminem. Accedit etiam, quod familiam ducit in jure civili). Эта практическая способность в делах, соединенная с остроумием и живостью характера, и доставила огромное уважение Требацию в глазах Цезаря. По той же, вероятно, причине он впоследствии легко сошелся с Меценатом, а через него и с Горацием. Несмотря на разность лет (Требаций был двадцатью годами старше Горация), юрист и сатирик как нельзя лучше могли сочувствовать друг другу по сходству характеров».

Действительно, в Требации находим мы тот же спокойный, утонченный юмор, ту же осторожность и уменье применяться к обстоятельствам. Из сатиры видно, что, кроме своих юридических наклонностей, он был страстный охотник купаться: средство, которое употреблял для укрощения сильных порывов души и на случай бессонницы. Лета, конечно, делали его во многом рассудительнее Горация. Может, и по собственному опыту жизни мог он предостерегать поэта, чтобы кто из сильных друзей вдруг не обдал его морозом (et majorum ne quis amicus frigore te feriat). Как законнику, ему также всего естественнее было убеждать цитатами из ХП-ти таблиц: «Кто напишет дурные стихи, тот подпадает суду». После всего этого нам становится понятным, почему Гораций избрал Требация собеседником в сатире, имевшей целью оправдать себя перед публикою, перед знатными друзьями и в то же время пригрозить врагам.

Ст. 9. Три раза Тибр переплыть и на ночь вином натереться. В подлиннике повелительные наклонения: «transnanto, habento», напоминающие слог преторских эдиктов.

Ст. 16. Мог бы, однако, представить его справедливым и сильным. Т.е. представить Августа могучим среди мира.

Ст. 20. Даст он почувствовать разом, что ездить на нем не пришлося. В подлиннике: recalcitrat undique tutus, «лягнет безопасный со все сторон» (т.е. до которого нельзя дотрагиваться).

Ст. 35. Колонист венузийский. Гораций был родом из Венузиума.

Ст. 39. Острый мой грифель. Римляне, как известно, писали стальною палочкой (stilus) на дощечке, натертой воском.

Ст. 55 и сл. Непорочные руки... Гораций в шутку называет руки Сцевы непорочными, потому что он открыто не убил матери, а тайком отравил ее.

Ст. 71. Перед всеми осмеянный горько. В подлиннике famosis coopertus versibus, «с головы до ног покрытый срамными стихами».

Ст. 80. Ниже Люцилия. Отец Горация, как известно, был вольноотпущенник, а Люцилий происходил из рода всадников.

serm. ii vii 'iamdudum ausculto et cupiens tibi dicere servos...

Водовозов В. И., «Переводы в стихах и оригинальные стихотворения», СПб., 1888, с. 315—320.

Вольный перевод седьмой сатиры второй книги.

У Римлян в средин Декабря месяца было празднование Сатурналий в память золотого века, когда в Италии царствовал Сатурн, и все люди были счастливы. В это время давалась рабам некоторая свобода говорить и делать что угодно. Иногда в шутку господа делались слугами и заставляли рабов своих разыгрывать роли барина. Давус, слуга Горация, воспользовался этим случаем, и, набравшись разной мудрости у привратника стоического философа, Криспина, вздумал наставлять своего господина. Надо заметить, что стоики в то время уже в значительной степени потеряли прежнее значение и обратились к цинизму, и Гораций нигде не пропускает случая их осмеивать. Давус здесь приписывает Горацию такие пороки, которых он верно не имел; зато другие, к кому прямо могли относиться слова раба, должны были почувствовать всю их едкость.