КВИНТ ГОРАЦИЙ ФЛАКК • ПЕРЕВОДЫ И МАТЕРИАЛЫ
CARM. ICARM. IICARM. IIICARM. IVCARM. SAEC.EP.SERM. ISERM. IIEPIST. IEPIST. IIA. P.

«Книга Эподов»

© Север Г. М., 2008 — Кв. Гораций Флакк: Книга Эподов. Предисл., пер. и прим. Г. М. Севера. (Серия «Новые переводы классиков».) Toronto: Aeterna, 2015. Стр. 621.

«Книга Эподов» (Epodon Liber)  третий сборник стихотворений Горация. Вышел в 30 до н. э.; содержит ранние стихотворения, написанные между 41 и 31 годами. Семнадцать стихотворений сборника делятся на четыре группы: гражданские (I, II, IV, VII, IX и XVI), дружеские (III, XIII, XIV), любовные (XI, XV), инвективные (V, VI, VIII, X, XII, XVII).

Традиция

«Эподы» написаны в традиции ранней греческой ямбографии, создателем которой считается паросский поэт Архилох, живший за шестьсот лет до Горация. Эподы Архилоха представляют собой стихотворения, составленные из двустрочных систем, в которых первая строка длиннее второй. Греческое ἐπῳδός значит «припев» и обозначает вторую, короткую строку, которая «припевается» к первой длинной. Впоследствии «эподом» стали называть собственно такое стихотворение  с характерным живым, энергичным ритмом.

Сам Гораций отмечает, что стал первым, кто адаптировал греческую ямбографию в латинской литературе:

...Ибо первый паросские ямбы

Лацию я показал; Архилоха лишь страстность с размером

брал я  ни темы его, ни слова, что травили Ликамба... (1)

До «Эподов» в латинской поэзии ничего подобного не встречалось  как минимум в масштабе полноценного сборника ямбических стихотворений. Гораций взялся за дело, в котором никакой почвы под ногами у него не было. Поэтому «Эподы» естественным образом имеют экспериментальный оттенок  на фоне пыла молодого Горация этот оттенок можно назвать «мальчишеским». Он настолько явен, что многие комментаторы считают Эподы вообще «худшими» произведениями Горация. И этот оттенок представляется важнейшей особенностью сборника (2).

Своим главным вкладом в латинскую поэзию Гораций называет адаптацию образцов эолийской мелики, именно поэзии Сапфо и Алкея. Архилох, который считается прародителем эолийской школы, таким образом  закономерный образец имитации, с которого Горацию «следовало начинать» свой эксперимент по созданию латинской силлабо­метрики. В отличие от «Од», написанных логаэдическими образцами Сапфо и Алкея, метры Эподов не силлабо­метрические, но пока метрические. Ямб считается исконно инвективным размером; его метрическая прямолинейность органично связана с той инвективной «страстностью», которую Гораций «брал» у Архилоха.

Ямбические и дактилические системы удовлетворительно адаптируются в русском, что позволяет выполнять так называемые «эквиритмичные» переводы, в определенной степени сохраняющие шаблон подлинного размера. Эподы IX написаны Архилоховой строфой, классической системой ямбографии (ямбический акаталектический триметр // ямбический акаталектический диметр):

Quid inmerentis hospites vexas canis

       ignavus adversum lupos?..

К прохо́жим что́ ж так ми́рным, пе́с, цепля́ешься?

       Напа́сть на во́лка стру́сил бы́?..

В Эподах XIXVI употребляются асинартические стихи, в которых соединяются разнодольные метры  трехдольный дактилический и двудольный ямбический.

Эпод XI написан элегиямбической строфой  ямбической, где четная строка (ямбический акаталектический диметр) усложнена в начале половиной элегического пентаметра:

Petti, nihil me sicut antea iuvat

       scribere versiculos amore percussum gravi...

Как пре́жде, Пе́ттий, мне́ стихотворе́ньица

       ра́дости не́т никако́й писа́ть, когда́ ужа́лен я́...

Эпод XIII написан ямбэлегической строфой  элегическим дистихом, где четная строка (элегический пентаметр) укорочена до половины и усложнена в конце ямбическим акаталектическим диметром:

Horrida tempestas caelum contraxit et imbres

       nivesque deducunt Iovem, nunc mare, nunc siluae...

Бу́рей суро́вой покро́в стяну́ло небе́сный. Юпи́тер

       соше́л на зе́млю с ли́внями, сне́гом. Сего́дня шумя́т...

Эподы XIV и XV написаны первым питиямбом (героический гекзаметр // ямбический акаталектический диметр):

Mollis inertia cur tantam diffuderit imis

       oblivionem sensibus...

Вя́зкая вя́лость таки́м глубо́ким забве́нием чу́вства

       мои сцепи́ла отчего́́?..

Эпод XVI написан вторым питиямбом (героический гекзаметр // ямбический акаталектический триметр):

Altera iam teritur bellis civilibus aetas,

       suis et ipsa Roma viribus ruit...

Во́т и второ́е войно́й гражда́нской себя́ поколе́нье

       терза́ет, Ри́м свое́й же си́лой ру́шится...

Эпод XVII написан ямбическим акаталектическим триметром:

Iam iam efficaci do manus scientiae,

supplex et oro regna per Proserpinae...

Сдаю́сь, сдаю́сь уме́лых ча́р могу́ществу,

молю́ во и́мя ца́рства Прозерпи́ны я́...

Только Эпод XII написан дактилической Алкмановой строфой, в которой нет ямба:

Quid tibi vis, mulier nigris dignissima barris?

       Munera quid mihi quidve tabellas...

Что́ тебе, не́гру­слону́ напа́рница, же́нщина, ну́жно?

       Шле́шь ты заче́м мне запи́ски, пода́рки...

Гражданские эподы

Ранние

Первые эподы (IV, VII и XVI) были написаны между 41 и 36 до н. э. (Горацию в это время было ­2428 лет). После битвы при Филиппах 42го Октавиан объявил амнистию своим противникам, и Гораций, который сражался на стороне Брута и Лонгина, смог возвратиться в Рим. В Риме Гораций знакомится с поэтами Варием и Вергилием, участниками литературного кружка Мецената. Варий и Вергилий представляют Горация Меценату. Эти первые эподы «дышат еще не остывшим жаром гражданской войны»  завершение войн ­4942 годов было главным событием, занимавшим тогда умы римлян, и Меценат являлся одним из его непосредственных участников.

Эпод IV. Обращен к выскочке­вольноотпущеннику. В некоторых рукописях приводится подзаголовок «Против Ведия Руфа», в других  «Против Секста Мены, вольноотпущенника Помпея» (эту версию, в частности, приводит комментатор Горация Порфирион). В само́м тексте какие­либо имена отсутствуют, однако ст. 19, как представляется, подразумевает Секста Помпея (сына Помпея Великого), который обосновался на Сицилии со своими приверженцами.

Гораций, как на первый взгляд могло бы показаться по тексту, презирает адресата не за рабское происхождение (в устах Горация, сына вольноотпущенника, это звучало бы неестественно; вдобавок, Горацию подобное не свойственно само по себе). Объект инвективы не индивидуален; адресат обобщен, антагонизм с ним олицетворяет положение в государстве сороковых годов. Тот, кого недавно бичевали как непокорного раба, позже как воина­труса на флоте, теперь владелец тысячи югеров в престижном дорогом Фалерне (где производится лучшее вино в Италии). Он «топчет» Аппиеву дорогу (один из символов римской идеи и государственности) своими галльскими скакунами. (Привозные галльские скакуны были самыми дорогими и лучшими; уже здесь обнаруживается программа Горация, позже последовательно проводимая в «Одах»: причина раздоров и бедствий Отечества  отступление от исконно римских, «отцовских» идеалов.)

Вопрос Эпода поставлен явно, не аллегорично: каков смысл сражаться с пиратами и шайками беглых рабов, когда военный трибун, командир легиона, выводящий против разбойников «тяжелые остроносые корабли»,  сам такой же раб и разбойник?

Контекст Эпода позволяет предположить дату создания. В 43м Секст Помпей, захвативший Сицилию и занявшийся пиратством, был объявлен вне закона. Он основал на Сицилии свое «государство», где нашли приют беглые рабы, остатки помпеянцев и другие противники триумвиров. На протяжении нескольких лет неоднократно побеждал войска Октавиана, пока в 36м его флот не разбил Агриппа  Эпод, в своем виде, смог быть написан, очевидно, после этого события.

Эпод VII. Гражданская тема  одна из главных во всем творчестве Горация  с наибольшей силой и пафосом звучит, возможно, именно в ранних Эподах, и в частности в Эподе VII. Ужас гражданских войн, еще свежий и острый в памяти; гибель многих тысяч людей; разорение хозяйства страны и падение устоев государственной жизни, патриархальной римской морали  переживаются поэтом остро.

В последних строках Эпода упоминается убийство Рема братом­близнецом Ромулом. Это преступление полагалось началом всех междоусобных, впоследствии гражданских войн в Риме. (Как считается, Гораций в данном случае подразумевает Цезаря, с убийством которого начались гражданские войны I в. до н. э.) Образ Рема  элемент разворачиваемой позже, в «гражданских Одах», выделенной программы. Лейтмотив этой программы: проклятия, преследующие Отчизну, возможно искупить только возвращением к патриархальным добродетелям. (В «Эподах», однако, о заслуге в этом Октавиана, реальной или приписываемой, пока не говорится ни слова.)

В римской литературе боль и тревога за родину, возможно, с такой силой и искренностью еще не звучали. Гражданский пафос эпода подчеркнут риторическими вопросами, обычными в практике римских ораторов,  Гораций обращается к своему народу «с поэтической трибуны». Формально поэт не выступает за или против кого­то; он не видит смысла искать виновных в общей беде. Он проклинает братоубийственные войны сами по себе, пользуясь аллегориями­обозначениями явлений, которые, на его взгляд, являются причиной беды.

В то же время, однако, существует трактовка Эпода как еще одного «выпада» в адрес Секста Помпея  в частности, учитывая естественное стремление Горация поддержать интересы Мецената и за ним Октавиана, к кругу которых поэт недавно был приобщен.

Эпод XVI. Тему развивает Эпод XVI. Уже два поколения римлян страдают от бедствий гражданских войн, и Рим, устоявший под натиском марсов, этрусков, Спартака, Ганнибала,  разрушается собственной силой. (Ганнибал при этом приводится как некий хрестоматийный пример «ужаса прадедов»  в частности, по результатам битвы при Каннах.) Гораций сам отвечает на вопрос  где же спасение?  и отвечает с иронией. Римлянам нужно покинуть Италию и отправиться на поиск новой земли, поклявшись при этом никогда не возвращаться на «такую» родину. Надо добраться до неких островов Блаженных, где земля сама по себе ежегодно дает с полей жатву, без ухода цветет «вечная лоза». Там­то и наступит новый Золотой век  жизнь образуется сама по себе, не потребовав пошевелить для этого пальцем.

В плане идеи «золотого века» Эпод находится в контрасте со знаменитой современной ему IV Эклогой Вергилия, где предсказывается скорое наступление Золотого века. Это событие Вергилий приурочивает к рождению сына своего друга и покровителя Гая Азиния Поллиона. В 40м Поллион участвовал в подготовке Брундизийского соглашения и способствовал временному перемирию между Октавианом и Антонием. Временное прекращение междоусобиц было встречено с энтузиазмом, который испытал и Вергилий.

Гораций же не разделял оптимизма по поводу примирения бывших триумвиров. Он понимал, что огонь конфликта неугасим, и что этот мир не принесет стране долгожданного благополучия. Скептицизм Горация исходит из личного опыта республиканца и трезвой оценки текущего положения  «Золотой век» остается искать только на неких «островах Блаженных», бросив дом и дела на произвол судьбы. Развитие событий подтвердило правоту двадцатипятилетнего Горация (Эпод был написан в ­­4140 годах): полноценного мира пришлось ждать еще долгие годы.

Поздние

В середине сороковых годов образовались прославленные литературные кружки Мецената, Поллиона и Мессалы Корвина. Сближение с Меценатом естественным образом повлияло на отношение Горация к событиям, «кухня» которых находилась теперь у него перед глазами. У поэта появилась возможность по­новому оценить дело и значимость триумвира Октавиана, наследника Цезаря.

Анализируя два «актийских» Эпода (I и IX), можно прийти к заключению, что они являются неким свидетельством «развития взглядов» Горация, его «антиреспубликанской» трансформацией. Однако такой вывод окажется несогласован с последовательно проводимой позже в «Одах» программой «взглядов республиканца» (естественно, аллегоризированной и скрытой «между строк»). Эти Эподы, очевидно, следует рассматривать как некий «акт энтузиазма» молодого поэта, благодарного Меценату за протекцию и нашедшего также его дружбу. И затем  самому Октавиану, деятельность которого так или иначе привела к завершению кровопролитий.

Эти Эподы были написаны последними, незадолго до публикации самого сборника, в конце войны между Октавианом и Антонием, накануне битвы при Акции 31го и сразу после нее. Гораций бесспорно считается «­общественным», «государственным» поэтом  можно сказать, что как такой Гораций впервые заявляет о себе в этих Эподах.

Эпод I. Своеобразное поэтическое напутствие Меценату­политику, компаньону Октавиана, который собирался взять Мецената в поход против Антония. Эпод следует понимать не собственно как признание Горация в преданности своему покровителю. Гораций готов отправиться с ним на край света, разделить любые лишения  но уже не просто как друг и не ради обогащения, но, в свете сражения, как сочувствующий делу Октавиана. В более ранних Эподах (и в Сатирах, которые создавались в ­3730 годах) Октавиан не упоминается; здесь же сочувствие и желание победы ему выдвинуто на первый план. При этом «про­октавианский» план текста оформлен настолько взвешенно и непредметно, что подлинные, «сердечные» чувства поэта экстраполировать невозможно. Гораций уже в таком раннем «поэтическом возрасте» проявляет себя подлинным мудрецом, избегающим какой­либо личностной эмоциональности.

Эпод II. Один из наиболее известных и часто переводившихся Эподов; идиллия деревенской жизни в устах некого ростовщика Альфия. Эпод написан также в рамках гражданской программы Октавиана. «Прелесть деревенской жизни», «мирные сельские радости на лоне природы» перекликаются с политикой принцепса (3) по возрождению сельского хозяйства Италии, которое пришло в упадок после гражданских войн. (В позднейшей официальной идеологии «века Августа» занятие земледелием полагается как основа «старых добрых» нравов  традиционного римского трудолюбия, мужества и дисциплины, благодаря которым Рим стал «властителем мира».)

Буколическая поэзия Вергилия (в частности, поэма о земледелии «Георгики») возникла также в рамках этой программы. Меценат, действуя в согласии с Октавианом, убеждал Вергилия написать поэму о сельском хозяйстве  подчеркивая, насколько важно для государства вернуть уважение к этому древнему занятию.

«Георгики» Вергилия появились в римских книжных лавках около тридцатого года  примерно в то же время, когда вышли «Эподы» Горация. Поэма сразу привлекла к себе внимание Октавиана, который не забывал следить за литературой и интересовался всеми книжными новинками. Биографы Вергилия сообщают, что после битвы при Акции, когда победитель Октавиан отдыхал в кампанском городке Абелле, ему читали «Георгики» четыре дня.

Успех поэмы о земледелии, как представляется, определил замысел Эпода II. Композиционно Эпод выполнен с характерной для Горация безупречностью. Здесь некий человек (имя которого открывается только в конце) превозносит сельскую жизнь. После такого вступления Гораций выводит последовательность классически­идиллических картинок деревенской работы и отдыха. Заканчивает опять же акцентом на традиционной ценности  пришедший с поля муж садится за скромную домашнюю трапезу, приготовленную женой. Номинация жены как апулийки или сабинянки также программна  женщины этих народов традиционно слыли образцом домовитости и трудолюбия. После чего следует развязка:

Такую Альфий­ростовщик закончив речь 

       помещик без пяти минут, 

на Иды денежки свои со всех собрав,

       к Календам в рост дает опять.

(Календы  1й день месяца; то есть собранные (очевидно, на покупку поместья) деньги Альфий пускает в рост уже через две недели.)

Эпод характерен «горациевскими» многоплановостью и аллегоричностью образа. Особенность построения образов у Горация  назначение одного и того же слова разным синтаксическим согласованиям, при чем одно и то же слово участвует в построении разных образов. Точно так же, картина деревенской жизни, которая разворачивается по мере развития текста, согласуется и с общей общественной программой Эпода  в частности, с насмешкой Горация в отношении определенного типа людей, с иронией по поводу человеческой природы в целом. Иерархически главный элемент образа ростовщика Альфия  любовь к рассуждениям о благе и благодеянии, намерение их совершать на словах и  нежелание «пошевелить пальцем» на практике, интерес только к собственной повседневной корысти. Как причина этого  непонимание необходимости стремления к общему, общественному благу, от которого благо собственное, персональное зависит в первую очередь.

Эпод IX. Эпод (написанный, очевидно, сразу после битвы при Акции) проявляется как манифест «новой», «изменившейся» гражданской позиции Горация. Обращаясь к Меценату, поэт спешит отпраздновать победу, воображая пиршество в его «высоком» дворце, где заветный цекуб будет выпит под звуки торжествующих лир и флейт. Гораций претендует на собственное участие в битве; радость победы соединяется с обличением Антония, в числе прочего посрамившего честь римского воина союзом с Клеопатрой.

Гораций славит победу Октавиана, решившую судьбу Рима, и обличает Антония в полном духе цезарианской пропаганды своего времени (­которая особенно подчеркивала анти­римский моральный облик лидера своих противников). Отныне каждый римлянин избавлен от страха; остается смыть вином следы переживаний. Октавиан­триумфатор превознесен, Антоний предан позору, в финале стихотворения  обещанное в первых строках торжество.

Характерна мастерская аллегория, призывающая «плеснуть целящего болезнь морскую цекуба». Цекуб обладал свойством унимать тошноту  таким образом Гораций имеет в виду не столько усталость после морских сражений, сколько «тошнотворность» политических и личных предприятий Антония. (Известно, например, что Антоний предавался оргиям в восточном духе, что в апперцепции римлянина­патриота имело высокое осуждение.)

Эпод обращен к Меценату как близкому другу и представляется данью благодарности за протекцию и дружбу  формально, общественное настроение составляет в Эподе только фон для выражения личной приязни. Тем лучше можно ощутить напряженную неопределенность в Риме, предшествовавшую известиям об исходе сражения.

Эподы к друзьям

Эпод III. Дружеское обращение к Меценату, который угостил Горация кушаньем, сильно приправленным чесноком. Гораций в патетической традиции восстает против чеснока, привлекая классические образы. Поэт удивляется крепким желудкам жнецов, для которых чеснок был повседневной пищей, и утверждает, что чеснок вреднее самой цикуты. Его, предполагает Гораций, волшебница Медея применила для укрощения огнедышащих быков, на которых должен был пахать предводитель аргонавтов Язон; им она отравила покрывало и венок своей соперницы Креусы. Последствия употребления блюда Гораций сравнивает с огнем, пожравшим Геракла  когда тот надел платье, которое Деянира отравила кровью кентавра Несса. Эпод, представляющийся ответом на некий розыгрыш со стороны Мецената, при анализе образов, тем не менее, проявляет глубокий смысл (анализ образов Эпода см. в примечаниях).

Эпод XIII. Находится под влиянием одного из стихотворений Алкея (фрагмент которого сохранился). Текст определяет тему многих Од, где этот принцип по­римски специфично трактуемой эпикурейской этики найдет воплощение. В Эподе впервые появляется характерный для позднейшей лирики Горация композиционный прием: стихотворение начинается с картины природы и окружающего настроения, которая логикой образов переходит в соответствующую картину душевного состояния и настроения внутреннего. Скрытый образ Эпода: республиканское прошлое общества не вернуть; мы, тем не менее, будучи в душе преданы республике, останемся так же преданы своим убеждениям, которые определяли и будут определять наши собственные добродетели.

Эпод XIV. Имеет форму традиционной «дружеской шутки». Тем не менее, подобная шутка при анализе образов Эпода представляется дерзкой аллегорией. Принимая в расчет сексуальные излишества Мецената, Эпод расценивается как резкий упрек Меценату в свя́зи последнего с Батиллом  известным в эпоху Октавиана танцовщиком­мимом. Одна из максим, проводимых Горацием в своем творчестве, впервые выражена в предпоследних стихах Эпода (­1316). Упоминая «огонь Илиона», Гораций подразумевает супругу Мецената Теренцию; вместо того, чтобы «радоваться счастью», проводя жизнь с такой женщиной (и в личном, и в социальном аспектах), «жалкий» Меценат «сжигает себя» недостойным влечением (анализ образов Эпода см. в примечаниях).

Любовная традиция

В группу любовных стихотворений сборника входят Эподы XI, XV. В текстах этой группы особенно ощутимо влияние ранней греческой и ранней римской лирики. Однако это влияние именно ощутимо, не больше. Архилох, например, представляет любовь как всепоглощающее состояние, когда человек не в силах мыслить о чем­либо прочем; «у Архилоха любовь сильна как смерть, бурные порывы чувства сменяются мучительной болью неразделенной страсти» (4). Лирика Горация уже в этих ранних образцах проявляет свое главное свойство  сдержанная форма и глубокое содержание, согласованные с отточенным, бесстрастно­изящным образом его поэзии в целом.

Эпод XI. Эпод, по­прежнему внешнее подражание Архилоху, имеет подлинно горациевское содержание: одно из главнейших умений в жизни  определять подлинную цену вещам и относиться к ним в соответствии с этой ценой; вещи следует оценивать адекватно и тратить эмоции, время и силы соответственно.

Поэту стыдно вспоминать о своей прежней любви; он сокрушается, рассказывая, как не раз пытался забыть свою страсть, но все равно направлялся «к бездушным дверям». Освободить поэта от наваждения не могут ни советы друзей, ни тяжелые оскорбления, но только пыл новой любви к чистой девушке или юноше.

Внешне «обычное», «традиционное» любовное стихотворение, Эпод представляется аллегорией собственного поэтического развития Горация. Поэт считает себя теперь достаточно искусным, чтобы оставить «безумный пыл» к девушке с греческим именем «Инахия» (под которой подразумевается греческая поэзия). Он готов разжечь в себе пыл новой любви к «чистой девушке или юноше» (под которым подразумевается молодая латинская поэзия).

В Эподе Гораций также, одним из планов, определяет позицию, которой придерживается затем все время  искать то, что является присущим тебе самому по природе и определяет тебя самого истинно; неотступно следовать найденному.

Эпод XV. Рассказ о любви поэта к некой Неаре. После пылких клятв в верности возлюбленному она забывает его ради более состоятельного соперника. Обращаясь к последнему, Гораций восклицает:

Ты же, счастливый гордец  неважно который,  несчастье

       мое сегодня топчущий...

так же оплачешь, увы, любовь, что досталась другому, 

       смеяться будет мой черед.

Эпод (в основе которого, возможно, также находится факт из жизни Горация) представляется такой же аллегорией об отношении поэта к греческим образцам, которые он использует как прототип. Поэт утверждает, что сам в состоянии создать такие же высокие образцы поэзии на родном языке (что было доказано последующими книгами од).

Инвективная традиция

Ближе всего к древним прототипам, эподам Архилоха, стоят Эподы V, VI, VIII, X, XII, XVII. Язвительный сатирический тон в них выдержан в прямом соответствии с традицией ямбографии. В то же время «пыл ненависти» здесь явно более технологичен  для Горация, характерно сдержанного даже в период ранних текстов, такой пыл здесь скорее художественный прием, инструмент.

«Пристойная» инвектива

Эпод V. Эпод рисует ужасную сцену  старые колдуньи, похитив мальчика знатной семьи, готовятся убить его, чтобы из внутренностей приготовить приворотное зелье. Колдуньями руководит Канидия; зелье, которое она готовит, должно вернуть ей любовь Вара, «блудного старца», изменяющего ей с другими.

Канидия упоминается также в Эподе III, к ней обращен Эпод XVII. Порфирион указывает: «Под именем Канидии Гораций подразумевает неаполитанскую продавщицу снадобий Гратидию, которую как отравительницу часто преследует. Но так как непозволительно писать стихи, позорящие кого­то определенного, поэты обыкновенно придумывают сходные имена» (5). Действа Канидии­отравительницы Гораций изображает снова в Сатире I VIII, где деревянная статуя Приапа заявляет:

Мне же ни воры, ни звери, привычные часто слоняться

в этих местах, не так досаждают заботой, как бабы,

что песнопениями, да ядами все извращают

души людей... (6)

Эпод представляется аллегорией, имеющей как частный характер (в образе Канидии современник Горация, вероятно, определял конкретное лицо), так и общий. Образ колдуньи­детоубийцы  своеобразный отклик молодого Горация на распространение суеверий и оккультной практики. Такая практика не может быть совместима с подлинно римским религиозным пониманием  в частности, с эпикуреизмом самого Горация. В Риме подобных «колдуний» было немало; сегодня и в Италии, и за ее пределами в большом количестве находят закопанные в могилы свинцовые таблички с заклятиями, на которых писали имена людей, которых хотели погубить.

Дополнительный оттенок гротеск Эпода приобретает по версии, согласно которой Канидия была одной из любовниц Горация. Однако последовательный анализ вхождений образа Канидии в текстах Горация приводит к выводу, что поверхностно­гневная сатира в отношении Канидии, скорее всего, является своего рода фарсом, позволительным между близкими и в известной степени свойственным.

Эпод, как и прочие,  имитация греческих образцов. В данном случае прообразом Канидии представляется колдунья из идиллии Феокрита. У Феокрита приворотное зелье готовит молодая влюбленная женщина, тогда как у Горация ситуация утрирована: гнусная старуха старается приворожить распутного старика. Эпод, таким образом, восходит к эллинистической традиции, которая определяет особую популярность изображений и описаний уродцев, безобразных старух и стариков. Аллегорически такой факт также снова рассматривается как размышление Горация о несостоятельности родной поэзии без «восточного колдовства», то есть греческого влияния.

Эпод VI. Адресат Эпода точно не установлен. Одно из мнений  Эпод адресован Кассию Северу, оратору конца I в. до н. э.  начала I в. Другое  поэту Мевию, которому адресован Эпод X. Акрон утверждает, что Эпод обращен против некого Бибакула: «...Который во множестве составлял злоречивые стихотворения... а также аллегория на тех, которые мирных людей, никого не трогающих, безмерно осыпают язвительностями и затем хвастают, что обруганным нечем ответить» (7).

В пользу первого мнения выступает факт, что Кассий Север был активным оппозиционером Октавиана. В своих речах он преследовал высокопоставленных лиц в частности из круга принцепса, чем навлек на себя обвинение в оскорблении величества. В конечном итоге решением Сената сочинения Кассия были уничтожены, а сам он был сослан на Крит. Преследование Горацием Кассия, в свете положения поэта при Октавиане, таким образом вполне естественно.

Однако достоверных сведений о Севере почти не сохранилось. Известно, что умер он в 32м; при этом косвенным образом устанавливается, что умер в возрасте не менее 63 лет. Достоверно, таким образом, неизвестно, сколько лет могло быть Северу во время написания Эпода (ок. 34 до н. э.). Он мог быть только ребенком или даже еще не родиться.

Вероятно, этот адресат (как и Мена в Эподе IV) был приписан Эподу поздними античными комментаторами (в частности, Акроном в IVV вв.  у Порфириона, работавшего на век раньше, адресатов к Эподу нет; возможно, у Акрона была в распоряжении информация, позволившая усмотреть связь между адресатом Эпода и Кассием Севером). По другой традиции, Эпод направлен против Мевия (Бавия), адресата Эпода IX.

Эпод IX. Направлен против некого Мевия, поэта­современника Вергилия и Горация. В начинавшийся «золотой век Августа», при покровительстве принцепса искусствам, занятия литературой приобрели престиж и выгоду. Соответственно, они стали привлекательны всякому, кто так или иначе владел пером. Эпод направлен против одного из таких графоманов.

Текст представляет собой своего рода «анти­пропемптикон»  анти­напутственную песнь, в которой все «вывернуто наизнанку» по сравнению с традиционным напутствием. (Такой художественный прием сам по себе является символом, манифестирующим отношение Горация к самому явлению.) На голову «вонючки Мевия» призываются все беды, которые только могут выпасть на долю путешественника и от которых в собственно пропемптиконе желают уберечь. (О Мевии в Эклоге III отзывается также Вергилий: «Бавия кто не отверг, пусть полюбит и Мевия песни...» (8).)

Эпод XVII. Адресован Канидии, которая упоминается в Эподе IV и выступает как действующее лицо в Эподе V. С точки зрения идеи и общего образа Эпод стоит в стороне от прочих. Речь идет о некой ссоре между поэтом и колдуньей, в результате которой колдунья обращает на голову поэта все возможные чары и проклятья  которые, тем не менее, на него не действуют. Предмет ссоры расплывчат и не позволяет строить какие­либо предположения в своем отношении. Энергия и живой юмор, которыми полон Эпод, предполагают, что Гораций облекает в форму очередной аллегории некий реальный аспект отношений со своей возлюбленной. В общем Эпод представляется шуткой, очередным фарсом, допустимым между близкими и в какой­то степени свойственным их отношениям.

«Непристойная» инвектива

Сдержанный и изящно­бесстрастный уже в ранние годы, Гораций мог быть резок и даже циничен (впрочем, не теряя меры ни в каком случае). Откровенные до непристойности Эподы VIII и XII (которые ставят немалые преграды перед переводчиками) представляют собой образец подобного чувства меры. За этой мерой насмешка может превратиться в грубость, эротизм  в пошлость, позиция  в неискренность. (Возможно, два этих Эпода лучше прочих позволяют понять слова Августа в отношении Горация, свидетельство которых приводит Светоний: «Кроме того, часто в числе других шуток он называл его „чистейшим членом» и „милейшим человечком”» (9).)

Об этих двух «непристойных» Эподах известно меньше, чем об остальных пятнадцати. В этом следует «винить» переводчиков и издателей. Первые их не переводили, вторые (если первые все­таки переводили) их не публиковали (Эподы VIII и XII последние два века выпускались даже из латинских собраний).

Уже античные критики были, как представляется, смущены откровенным характером Эподов VIII и XII. Квинтилиан, когда замечал, что не хотел бы комментировать некоторые произведения Горация, имел в виду, возможно, именно эти стихотворения. Однако сам Гораций в связи с ними не испытывал и не мог испытывать никакого стеснения. Подобные стихотворения (как минимум внешне, безотносительно аллегорического содержания) были обычны в среде, для которой предназначались. Откровенный характер этих Эподов (помимо связи с каким­то, бесспорно, реальным фактом в практике поэта) оправдан общим образом. В частности, в общем обсценном антураже Эподов отсутствуют бранные слова; например, nervus, которое Гораций употребляет pro membro virili, значит «жила, нить, тетива, сила, мощь» и является здесь выраженным эвфемизмом.

По многим комментариям представляется, что и переводчиков, и издателей смущало не собственно содержание текстов, но в большей степени вопрос  как такой кристальный возвышенный классик мог до подобного «опуститься». В этом отношении уместно привести известный анекдот из жизни Диогена Синопского. Однажды Диоген в ответ на упреки в том, что слоняется по злачным местам, отозвался: «Солнце тоже светит в помойные ямы, но от этого не оскверняется». То, каким образом Гораций обращается к подобному материалу, только подчеркивает его кристальность и возвышенность.

Эподы VIII и XII представляются наиболее персонализированной инвективой во всем сборнике, что подчеркивается отсутствием непосредственной адресации. Реальный адресат (адресаты) этих Эподов, без сомнения, кругу Горация были хорошо известны.

Эпод VIII. В Эподе VIII идет речь о некой «престарелой прелестнице», которая пытается влюбить в себя молодого поэта. Начало второй части (ст. ­1114) содержит ясные намеки на происхождение и социальное положение старухи, на богатство, на количество незаконных связей, на образование и положение в «образованном» обществе. Без сомнения, этих намеков было достаточно, чтобы читатель, причастный кругу Горация, определил реального адресата.

Эпод XII. Как представляется, адресован тому же лицу, о котором идет речь в Эподе VIII. Старуха преследует молодого поэта любовными посланиями, укоряет его в бессилии и упрекает за холодность; при этом приводит пример одного из своих любовников­греков, который превосходит поэта во всем. Поэт с жестокой откровенностью (в которой читается отвращение к самому себе) перечисляет грубые физиологические подробности их встреч. (При этом приводит такие детали, которые делают этот текст «непереводимым».)

Эпод, единственный в сборнике, написан не ямбическим, но дактилическим размером (Алкмановой строфой), и тем самым отступает от формы традиционной инвективы. Интерпретируя этот факт вместе с образным содержанием Эпода, в тексте усматривается очередная аллегория в плане поэтической «импотенции» латинского языка. Отношение поэта к старухе рассматривается как отношение Горация к родному языку, который в его представлении уступает греческому  в первую очередь как языку поэзии.

(К такой аллегории Гораций позже возвращается в «Одах». Например, в Оде III XII, в которой читается окончательный «приговор» латинской поэзии (возможно, латинской литературе в целом)  она обречена на бесперспективное подражание высоким греческим образцам. Характерны заключительные строки Эпода, в которых Гораций утверждает, что даже дорогой привозной пурпур не придаст латинскому поэту подлинной красоты.)

В коротких Эподах, сильных и звучных, полных юного пыла, духа и даже страстности, заключено видение мира, присущее настоящему гению. Мы находим здесь незаурядную палитру образов, мыслей и чувств, представленных в чеканном ритме ямбического стиха  который для латинской поэзии был новым и необычным. Эподам еще недостает кристально чистого звучания, неповторимой лаконичности, вдумчивой глубины, которыми будут отличаться лучшие оды Горация. Но этой небольшой книгой стихотворений Гораций представил себя как звезда первой величины на литературном небосводе Рима.

1. Epistulae I XIX, ­2325. Пер. Гинцбург Н. С.

2. Одна из задач, которые ставит перед собой Гораций (и в «Эподах», и в дальнейших текстах),  придать латинскому поэтическому языку греческое «благородство»: гибкость, изящество, лаконичную выразительность, органично присущие греческому и получившие совершенство за века поэтической практики. Для этого Гораций пользуется различными методами, главные из которых  грамматические и синтаксические грецизмы (кальки с греческих поговорок и фразеологизмов, использование падежей «по-­гречески»), эксплуатация своего языка на пределе грамматических и синтаксических возможностей. «Новаторский» синтаксис Горация, выдержанный в должной мере, выявлял скрытый потенциал латинского языка. Тем не менее современникам стих Горация должен был показаться в определенной степени необычным (и, возможно, «странноватым»). Одну из особенностей синтаксиса  разделенные согласования, в том числе предлога с дополнением,  я попытался смоделировать при переводе (насколько представлялось возможным сделать так в русском). В некоторой степени это поможет ощутить необычность «экспериментального» стиха «Эподов», очевидную для латинского уха второй половины I в. до н. э.  Г. С.

3. Тогда еще в изначальном значении термина: «первый в Сенате», т. е. председательствующий в Сенате.

4. Борухович В. Г. Квинт Гораций Флакк. Саратов: Издательство Саратовского университета, 1993; стр. 238.

5. Porphyrionis Commentarium in Horatium Flaccum. Ep. III, 7.

6. Сатиры I VIII, ­1720 и далее. Перев. Фет А. А.

7. Acronis Commentarium in Horatium Flaccum, Ep. VI, 1.

8. Вергилий, Эклоги, III 90. Пер. Шервинский С.

9. Г. Светоний Транквилл. Жизнь Горация.

На сайте используется греческий шрифт.


МАТЕРИАЛЫ • АВТОРЫ • HORATIUS.RU
© Север Г. М., 20082016